Он улыбнулся своей шутке. Я посмотрел наверх, прислушался к шуму ливня. Дождь все сильнее стучал по крыше.

— Разве можно осуждать гадюку за то, что она убивает своим ядом? — сказал Малтек. — Или паука за его паутину? Как вы считаете?

— А если мы посетим ваши номера, — спросил я, — кого мы там встретим?

Малтек пожал плечами.

— Ну, это не клиенты из «Плазы», — сказал он. — Обыкновенные люди, со странностями. А у кого их нет? Кто-то любит арбуз, а кто-то дыню, так, что ли, говорят? Я не имею желания вмешиваться в их личную жизнь, тем более если им всего-навсего требуется душ перед сном и постель на ночь.

Голос его стал затихать, как будто ему оставалось сказать еще несколько слов, перед тем как умолкнуть.

— Кончится этот дождь или нет, как вы думаете? Все дело в этом несчастном парниковом эффекте, о котором толком никто ничего не знает, или у нас просто новая манера говорить о погоде?

Я выключил мобильный телефон перед тем, как повесить куртку. На днях я прочитал в газете, что это один из десяти признаков супружеской неверности. На Анне-Софии было синее платье в белый горошек, я уж и не помнил, когда в последний раз видел ее в нем, кажется летом. Она ничего не сказала, но, похоже, чувствовала себя лучше и даже приготовила обед к моему приходу. В картофельном пюре попадались комки, но это было не важно, главное — стол накрыт.

Я начал есть. Она сидела напротив и следила за каждым моим движением.

— Вкусно? — спросила она немного спустя.

Я поднял голову и кивнул. Она положила руку на стол рядом с моей тарелкой. Улыбнулась. Я улыбнулся в ответ, накрыл ее руку своей. Ее ладонь казалась холодной и мокрой, словно ей уже не хватало жизненного тепла. Помню, я когда-то дотронулся до свежего покойника, и рука у него тоже была одновременно прохладной и мокрой.

Я продолжал есть. Она же только сидела и напряженно тыкала вилкой в тарелку, но я не понимал, что именно она хотела мне показать.

— Что ты сегодня делал? — сказала она с ударением на «ты», словно хотела напомнить, что у нее за плечами тоже был целый трудовой день.

Я подумал. Потом сказал:

— Долго разговаривал с одним человеком.

— С кем?

— С тем, с кем не хотел бы разговаривать.

— Ты еще не сдал дело в архив?

— Какое? Нет, то дело закрыто. Его надо архивировать, если только вдруг не появятся новые обстоятельства.

Я по ней видел, что она хочет спросить об Нигер.

— А это совсем другое дело, — сказал я.

Я кончил есть и закурил сигарету. Она так и не съела ничего.

— Ты опять стал курить? — спросила она.

У меня не было сил отвечать. Дым поднимался перед глазами облаком, за которым можно было спрятаться.

— Меня тошнит, — сказала она. — Ты же знаешь, что я этого не переношу.

Я сделал несколько глубоких затяжек и положил окурок на тарелку. Вид был кошмарный: пепел рядом с остатками картофельного пюре.

— Чем он занимается?

— Кто?

— Тот, с кем ты разговаривал.

— Наверное, всем, чем придется.

— Например?

Меня удивил ее неожиданный интерес к моей работе, если только это не был предлог завести разговор о Марии. Или она так тщательно расспрашивала меня, потому что подозревала во лжи, решила, что я выдумал новое дело для прикрытия? Внезапно она выпустила из рук вилку, которой рисовала узоры по поверхности пюре, и с отвращением отодвинула от себя тарелку. Потом дотронулась рукой до лба и стала массировать висок пальцами.

— В чем дело? — спросил я.

Она не ответила.

— Мне нужно собраться, — сказал я, испугавшись, что она в любой момент устроит истерику.

Она не поднимала головы, только продолжала тереть висок и, сжав зубы, тяжело дышала.

— Меня не будет несколько дней. Максимум неделю. Сейчас трудно сказать, когда я вернусь. Меня отправляют в командировку в Белград, — добавил я.

Я знал, что могу придумать любую историю. Сейчас это ее не занимало.

— Тебе плохо?

Теперь она сидела с закрытыми глазами, словно боли должны исчезнуть оттого, что она будет сидеть, не двигая ни одним мускулом.

— Я уеду сегодня ночью, — сказал я, — и позвоню, когда выясню, что там с обратным билетом.

Но, похоже, она не воспринимала больше окружающий мир. Боль в голове одержала очередную победу. Она сосредоточенно прислушивалась к своей боли в надежде, что, если будет слушать достаточно долго и внимательно, боль сама подскажет ей способ избавиться от страданий, шепнет ей на ушко тайну, как справиться с недугом, покажет свое слабое место, и она сумеет победить ее.

Я не стал говорить Ингер, что смогу остаться на ночь. Я не думал о времени. Я хотел быть здесь, рядом с ней, ни о чем не думая. Она взяла меня за руку, закрыла дверь, и сладкая дрожь пронзила все мое тело. Мы пошли рука об руку по коридору и пришли на кухню. Она спросила, не хочу ли я чего-нибудь выпить или перекусить? Я пригладил ее волосы, она закрыла глаза и всхлипнула. Я наклонился к ее лицу, вдохнул ее запах и прижал свои губы к ее соленым губам.

Так мы долго стояли, не зажигая света, боясь шевельнуться.

Мы вошли в спальню. Она разделась и осталась стоять в полумраке, ожидая, когда я сделаю то же самое. Я разделся как-то неловко. Потерял равновесие и чуть не упал, стягивая штаны, потом подошел к ней и поцеловал ее. По коже у нее побежали мурашки, в комнате было холодно. Ее кожа была бледной и нежной, как шелк. Она подтолкнула меня к постели, легла на спину. Мы смотрели друг на друга. Я наклонился над ней. Вдруг она заплакала, но тут же перестала, положила мне на плечо руку и потянула вниз, на себя. Какое-то время я просто смотрел на нее. Смотрел на ее глаза, на губы, на изгиб шеи, а потом медленно вошел в нее скользящим плавным движением. Мне показалось, что мой член становился тем больше, чем глубже я проникал в ее податливую теплую плоть. Я громко застонал. Она вдохнула широко открытым ртом и тоже застонала в ответ. Я лежал на ней, слушая ее стоны. Потом она назвала мое имя, и я, совершенно обезумев от желания, кончил, облив ей спермой живот.

Мы лежали в кровати, я держал голову у нее на груди. Я слышал, как через открытое окно проникают звуки дождя, и не знал, сплю я или бодрствую. Пока мы так лежали, нам стало казаться, что мы погружаемся в бездну, что кровать под нами кругами плывет вниз. Расстояние между нами и потолком становилось все больше. Я попробовал поднять руку, но не мог вытащить ее из-под Ингер. Мы продолжали погружаться. Я подумал: единственное, что я могу сделать, — это отдаться на волю волн, позволить морю унести нас на свое дно. Пусть будет, что будет. Не стану ничему мешать, сдамся вихрю, дождю и сновидениям, сдамся Ингер… Буду вместе с ней, буду любить ее, буду любимым ею. Потолок уходил ввысь. Я уже не видел его. Как это прекрасно — никогда не вставать, никогда не делать никаких усилий, никогда ничего не добиваться, отдаться во власть стихии, превратиться в шум прибоя, в морскую пену, в плеск волны, набегающей на песок.

Нас разбудил звонок в дверь. Он ворвался в мой сон резким дребезжащим звуком. Ингер мгновенно открыла глаза, села и стала растерянно смотреть по сторонам, подтянув одеяло до подбородка, словно кто-то уже вошел в спальню. Она была испугана, как зверек, почуявший опасность. Звонок зазвучал снова, на этот раз звонили долго. Ингер схватила мою рубашку, натянула на себя и выпрыгнула из постели.

— Можно не открывать, — сказал я.

— Нет, — сказала она, все еще плохо понимая, что происходит.

Она оправила рубашку и вышла. Я остался в постели, услышал, как открывается наружная дверь. Услышал голоса — ее голос и еще один, мужской. Понять, что они говорили, было невозможно. Через какое-то время стало тихо, потом опять раздались голоса. Теперь они стали более отчетливыми, оттого что заговорили громче или оттого что подошли ближе? Мужчина был раздражен. Ингер молчала, говорил только он.