Я проснулся оттого, что ее рука лежала у меня на лице. Я отодвинул ее. Она спала. Рот был открыт, словно ей не хватало воздуха. Я внимательно рассматривал ее, пытаясь найти сходство с фотографиями Марии. Пока я ее изучал, меня не покидало странное чувство, будто я стою перед портретом в пустом зале музея, понимая, что этот портрет может в любую минуту ожить. Вдруг ее губы начали шевелиться. Казалось, она пытается что-то сказать.
Видимо, я опять заснул, потому что в следующий раз, когда я открыл глаза, Ингер сидела рядом со мной уже одетая.
— Идем, — сказала она. — Я тебе что-то покажу.
Она потянула меня из постели, я стал растерянно натягивать штаны.
Она подождала, когда я оденусь. Потом взяла меня за руку.
— Идем, — сказала она.
В комнате рядом с телевизором стоял включенный видеомагнитофон. На телевизионном экране подрагивала остановившаяся картинка — несколько детских фигурок в белых бойцовских кимоно в спортзале.
Ингер подвела меня к дивану, мы сели, и она нажала на кнопку пульта. Фигурки ожили. Девочки начали подпрыгивать на синем коврике, словно воробьи, пинаться ногами и нападать друг на друга с громкими криками.
В центре кадра оказалась одна из них.
— Это Мария, — сказала Ингер.
Камера пыталась удержать ее, но девочка так быстро бегала, что оператор успевал снимать только пряди волос, закрывавшие ее возбужденное лицо. Через некоторое время учебный бой закончился.
— Сколько ей лет здесь? — спросил я.
— Одиннадцать.
Девочки сделали поклоны. Одна пара поклонилась другой. На первом плане вдруг снова появилась Мария, которая пила из бутылки через соломинку. Тот, кто снимал ее, вплотную подошел к ней, но по лицу Марии нельзя было понять, нравится ей, что ее снимают, или нет.
— Ты довольна своими результатами? — спросил мужской голос.
Звук был искажен, видимо, оператор-любитель говорил прямо в микрофон.
Мария только молча поморгала.
— Очень устала? — спросил мужчина.
Я узнал его голос.
— Нет, — ответила она, не выпуская изо рта соломинку. — Мне пора в раздевалку.
— Ты не хочешь еще что-нибудь сказать? — спросил отец. — Мы потом вместе посмотрим, какой у нас получился фильм.
Мария невозмутимо заглянула в объектив камеры, ничего не говоря. Затем раздался булькающий звук. Она посмотрела вниз. Соломинки в кадре не было.
— Не знаю, — сказала она.
— Тебе будет интересно увидеть себя на экране? — спросил Халвард.
Ужас охватил меня. Мне на мгновение показалось, будто он здесь, в комнате, сидит рядом с нами на диване и показывает мне видеокассету. Ведь мы теперь одна семья, и, значит, нам положено собираться всем вместе и проводить вечер перед видеомагнитофоном, заново переживая какие-то мгновения нашей общей жизни.
Затем он повторил вопрос, на который дочь не пожелала ответить. Его голос стал громче. Пока он расспрашивал ее о том, когда она собирается на следующую тренировку, когда у них будут проводиться соревнования, успеет ли она к ним подготовиться, мне послышалось, как он совершенно отчетливо сказал, обращаясь прямо ко мне: «Это мой мир, мир Марии и Ингер. Ты тут посторонний».
Мария наклонилась к камере и скорчила жуткую гримасу.
Ингер взяла пульт, остановила изображение, нажала на перемотку, и кадры толчками пошли в обратном порядке.
— Вот она, — сказала Ингер, снова переключив кнопки. — Моя Мария!
Я взглянул на экран и увидел детское удивленное лицо с широко открытыми глазами и губами, искривленными в неопределенной улыбке. Ингер положила пульт на диван рядом с нами.
Сначала я не знал, что мне следует сказать, но, когда я стал рассматривать крупное лицо девочки вплотную, мне показалось, что теперь я вижу ее такой, какой она была на самом деле.
То, что я видел, мне не нравилось. Избалованная, упрямая, нахальная, обиженная на весь мир девица. Я видел это по выражению ее лица. Ингер делала для нее все, что было в ее силах, и тем не менее ребенок не отвечал матери благодарностью. Недовольная гримаса так срослась с лицом, была настолько характерной, что представить ее веселым или жизнерадостным подростком было уже невозможно. Казалось, она постоянно думает о собственной особе, а до других ей и дела нет.
В ней было что-то вызывающее неприязнь. При взгляде на ее лицо я понимал: полностью уверена в том, будто окружающий мир существует только для нее, и он ей не нравится. Что бы ни делала для нее мать, ответом была кислая физиономия. Чем больше мать старалась ей угодить, тем меньше тепла и участия она получала взамен. Ребенок просто издевался над матерью. Это было отвратительно.
Ингер в тот вечер поставила ее на место. Удивительно, что она не сделала это раньше!
Я представил себе, как найду ее изуродованное тело, и подумал, что теперь вряд ли это вызовет во мне сильное эмоциональное потрясение, хотя случившееся было, конечно, ужасно.
Я посмотрел на Ингер. Она сидела как зачарованная, не могла отвести взгляд от экрана.
Она видела свою Марию.
Это была та самая Мария, но она никогда не существовала. Это была девочка, которую она хотела иметь, надеялась, что дочь станет такой, но только она такой не была.
Я еще раз посмотрел на экран. Чем дольше изображение оставалось на экране, тем очевиднее становились различия между той девочкой, о которой Ингер рассказывала мне, и тем человеком, который, как я теперь понял, жил вместе с ней. Та Мария, которую ты помнишь, не существовала никогда, подумал я. Та Мария, которой тебе не хватает, никогда не будет найдена, потому что ее вообще нет. Та Мария, которую ты однажды будешь хоронить, никогда не была той, о ком ты постоянно думаешь.
И тут я почувствовал облегчение, словно исчезла причина моих страхов. А боялся я того, что в наши отношения вклинится призрак детской привязанности и любви из прежней жизни. Призрак, бояться которого, как оказалось, совсем не надо.
Я стоял у полок и рассматривал книги Ингер, они были очень разные, новые и старые, расставленные по системе, которая была понятна только ей самой. Иногда я узнавал автора или название и, если книга была мне знакома, чувствовал приятное покалывание в груди.
— Дождь еще идет? — спросила она.
— Да. Он не кончится никогда.
— А на улице есть хоть кто-нибудь?
Казалось, она расспрашивает меня о подробностях городской жизни, в которой сама больше не принимает участия. Здесь, в ее теплой квартирке, мы были в нашем собственном мире, но у меня, в отличие от Ингер, был еще и свой отдельный мир, связанный с городом и работой.
Я поднял пакет с вином, купленным по дороге сюда. Вино я специально не выбирал. Просто купил две бутылки, стоявшие ближе всего к кассе.
— Наверное, нелегко без машины передвигаться по городу, чтобы поговорить с таким количеством разных людей? — спросила она.
Я осторожно вытащил бутылку и налил нам обоим, потом сел на диван рядом с Ингер.
— Во всем есть свои плюсы, — сказал я. — За рулем мне было бы нельзя пить.
Мне хотелось, чтобы мы целый день могли сидеть и болтать о всякой ерунде.
— Почему ты не берешь такси?
— Не знаю, не приходило в голову.
Мы помолчали. Ингер поняла, что я о чем-то задумался, и спросила, о чем.
Я пригубил вина.
— О том, что мне сказал однажды отец.
— И что он тебе сказал?
— «Никогда не езди на такси».
— Почему?
— Не знаю. Просто сказал: «Никогда не такси».
Ингер улыбнулась:
— И что, ты так хорошо усвоил его совет?
— Наверное, — сказал я.
— Вы с ним похожи?
— Внешне?
— Ну да. И по характеру тоже.
Я задумался, попытался сообразить. Получалось, что мне надо представить себя со стороны и рассказать о самом себе в третьем лице, а в этом было что-то нечестное. По-моему, что я ни скажу, будет далеко от истины. В таких вопросах так легко попасть пальцем в небо.