Прошло около часа. Валькирии не появлялись. Сколько раз за войну Ройтеру приходилось задаваться вопросом, не так ли должна выглядеть смерть? И всякий раз, когда его посещали подобные мысли, перед глазами разворачивалась одна и та же мизансцена. Он центральном посту, перед ним карта или перископ, за спиной – старший помощник Унтерхорст, рулевые по местам, из соседнего отсека доносятся шумы ремонта и шипение стравливаемого воздуха из поврежденных магистралей. Всегда полумрак, душный запах тавота, соляра вперемешку с запахом казармы. Удивительно непривлекательная картина, для того, чтобы составить смысл жизни, за который стоило бы цепляться. Как просто… – Просто закрыть глаза, просто отключиться и будь что будет! Не пошли бы к чертям все эти долбаные архивы, которые зачем-то погрузила на лодку несчастная обершрайбер Лутц? Лучше бы уж она была сотрудником пробирной палаты, или Рейхсбанка. Золото – это хотя бы понятно, что и как использовать, а тут штабеля каких-то ящиков, наверное, когда-то они были очень важны, это были секреты великой империи. А теперь? Империи нет и в помине, половина тех, на кого собран этот компромат, уже в ином мире. Военные тайны побежденной страны никому не интересны. Взять бы все это и вывалить за борт! Но для этого нужно хотя бы всплыть… Мысли начинали путаться. От духоты накатывала серая сонная волна. Бороться с ней было трудно. На мгновение Ройтер как будто провалился в темное ничто. Тьма, холодная липкая тьма вокруг. Пустота. Но нет, не пустота. Где-то в отдалении послышался как будто звон колокольчика. Этот звук был похож на звон «Асдика», но только куда более приятный и мелодичный. Хотя и «Асдик» сейчас покажется ангельским голосом. От него хоть понятно, чего ждать! Звон нарастал. И будто уже это не звон колокольчика, а женские голоса. Они пели. Пели на японском. Ройтер различил слова. Смутно пока, но все четче и четче. А, ну вот, собственно, и валькирии. А что удивительного? Когда экипаж проходил спецподготовку почти в течение года в Сурабайе, они в совершенстве ознакомились с японскими воинскими ритуалами. Так что не известно, кем их считает Вотан. Почему бы и не самураями? А таким ребятам, как они, посылают, не иначе, валькирий-камикадзе.

Tameiki no deru you na/anata no kuchizuke ni/ amai koi wo yume miru/ otomegokoro yo...[7]

Песня звучала все громче, и вдруг Ройтер понял, что доносится она из репродуктора, находящегося прямо у него над головой. Картинка центрального поста поплыла, на нее как будто наслоились радиопомехи, а вместо нее появился замечательный парк, яркий, в цветах, в солнечной дымке. Люди в довольно нелепых футуристических нарядах прогуливались по этому парку. Женщины в коротеньких платьях с открытыми руками и невероятными, огромными пуговицами, пояса с такими же огромными пряжками, мужчины в коротких брюках, из-под которых видны носки, как будто эти брюки малы, но что случилось, что эти брюки вдруг стали малы ВСЕМ? Это так-то выглядит Вальхалла? Нет, он точно знал, что это не Вальхалла. Это – Париж. Более того, парк Отей. Он не видел его никогда летом. Только зимой, на Рождество 40-го. Картинки были более реальны, чем линия ВВД, чем колотые плафоны освещения, чем лицо вахтенного с русско-прусской фамилией Зубофф. Музыка гремела, сладкоголосые японки пели о золотистом мареве и предлагали ласкаться голыми телами, как русалки. Он наблюдал картину немного сверху, как будто завис между землей и репродуктором. Внизу на скамейке сидел человек лет пятидесяти, он только что, опершись на изысканную трость, прикурил сигару и уверенным взглядом хозяина жизни осматривался вокруг. Он приветливо кивнул одной из проходящих мимо девушек, хотя вовсе не знал ее, и Ройтер знал, что этот господин ее не знает. Девушка улыбнулась в ответ, но заволновалась и прибавила шагу. Ройтер понял, что ему знаком этот человек, знакома его боль, которую тот пытается прикрыть вальяжной бравадой, но кто это, он никак не мог понять.

– Что с вами, командир? – Над ним склонилось небритое лицо командира торпедной части Карлевитца. В нос ударил запах нашатыря, губы почувствовали резину загубника дыхательного аппарата.

– Все нормально. – Ройтер отстранил руку корабельного медика.

– Вы что-то видели? – нервно спросил Леопольд Майер – когда-то в прошлой жизни он экспериментировал со сверхспособностями личного состава в рамках проектов Анненербе, и Ройтер делал определенные успехи. Майер лучше других знал, что это может быть. – Если вы видели хоть что-то – это шанс…

Ройтер кивнул.

– Да, господа! Я видел кое-что. Мы не умрем, по крайней мере некоторые из нас доберутся до берега и на старости лет будут еще баб снимать и носить дорогие часы.

Этот «сон» воодушевил команду. Все знали, что командир иногда способен видеть будущее, и если бы не это его свойство, неизвестно, дожили бы все они до этой минуты или пошли на корм рыбам еще в Гибралтаре или в Северном море, атакуя американский вспомогательный авианосец.

Наладить освещение кое-где удалось. Хуже было то, что не хотели оживать электромоторы, и чертова трубка хрустела все сильнее и чаще.

– Что, если попробовать запустить дизеля?

– Можем, командир, но у нас не хватит воздуха. Надуть-то систерны выхлопом получится, это как залитый шноркель[8], мы уничтожим последний воздух, но что дальше? Над нами лед…

Но выбора нет. Приходится решиться на всплытие и дальше идти на дизелях… Главное – уйти из этого проклятого места.

Оставалась призрачная надежда, что лед покрошило взрывом, но зенитный перископ не давал утешительных результатов. Над ними колыхалось серо-черное мутное месиво, и никаких особых причин рассчитывать на скорое изменение обстановки не было. Лодка не покоилась на грунте. Она зависла в толще холодных вод моря Уэддла.

Где-то поблизости, если они, конечно, живы, две «девятки». И передать приказ на всплытие им никак нельзя.

По пыльному горному серпантину, повторяя подвеской все неровности, и завывая на перегазовках, неизбежных на перевале, двигалась черная «эмка». Тусклое февральское солнце Пицунды посверкивало на хромированных деталях. У ворот красивого, еще дореволюционного особняка, обнесенного высоким беленым забором, машина притормозила, ожидая необходимых формальностей, которые, впрочем, длились совсем недолго. Охрана хорошо знала этот автомобиль. Он принадлежал республиканскому уполномоченному Автандилу Гогия. В нем находились сам подполковник НКВД Гогия и капитан Степанов. Последний был в штатском, причем в изрядно потрепанном штатском.

– Сэйчас все расскажэшь Са-ма-му, – почти торжественно произнес Гогия.

Степанов кивнул. Они громко протопали по мраморной лестнице, особенно Гогия своими щегольскими надраенными до зеркального блеска сапогами с новенькими подковками. На анфиладе и на паркете в доме лежали ковры, и звук шагов был не так слышен, как на мраморе.

В полутемном зале, зашторенном плотными бархатными портьерами и украшенном картинами, изображающими жанровые сцены из жизни советской Грузии, ликующих трудящихся, встречающих вождя, радостных виноградарей, прихлопывающих в такт народному танцу, школьников, держащих в руках глобус и модель планера, за не обильным, но со вкусом сервированным столиком сидел лысоватый человек в пенсне. Он был напряжен. Ему должны были сообщить нечто очень важное. И сейчас два человека шли по коврам в эту полутемную залу. Звук их шагов приближался.

Задание, которое получил Степанов, было несколько необычным. Ему было приказано разыскать и составить как можно более полный список родственников товарища Сталина, находящихся в Грузии. Враги, а после победы над фашизмом их стало только больше, не дремлют! И классовая борьба будет дальше только обостряться. В этой борьбе враги не погнушаются ничем и могут, скажем, захватить родственников товарища Сталина в заложники и шантажировать вождя. Так что чекисты должны упредить потенциальных мерзавцев. Врагам так и не удалось во время войны ничего добиться от товарища Сталина, манипулируя Яковом, попавшим в плен, не удалось похищение Василия, но враги не дремлют! И прячутся еще по горам фашистские прихвостни и недобитки!