[≈ конец 1979]

Русский народ всечеловек: послушность, муравейность, робость, готовность — это и есть свойства человеческой души (Saul Bellow: русский язык один из великих языков души). — И когда все погублено, даже природа, тем больше жалеть последнюю травинку и понимать, что в ней и состоит судьба народа. Смиренно и уязвленно, как в храме: как печальная земля. Страна ведь это и есть земля, последняя опора (страна не может висеть в воздухе).

31.3.1980

Кому принадлежит человеческий труд? спрашивает Маркс в 1844. «Некоторому иномучем я существу. Что же это за существо? Не богили? Однако боги никогда не были одни хозяевами труда. Чуждымсуществом, которому принадлежит труд, может быть лишь сам человек». И не важно, был ли на свете человек, действительно направлявший и поглощавший весь отдаваемый человеком Богу труд, но одно существенно и увлекает Маркса, что такой человек может быть. Поскольку ведь не один Бог хозяин. Тогда пусть люди продолжают трудиться во имя идеала. Но, ослепленный этим соображением, Маркс сам против себя выпустил такой идеал, ради которого нельзя долго работать и который сам не может долго работать.

Январь 1980

В мире идут гонения. Гонят и истребляют людей как фиксируемых в пространстве и времени, живущих, говорящих и действующих существ. Мир очищается от инородных ему тел, будучи уверен, что одни его части ему более нужны, близки и полезны для его благоденствия, другие же, напротив, менее нужны, совсем не нужны или даже вредны. Беда не в изгнанной из мира плоти, той хорошо; беда в том, что оставшаясяв мире плоть, несравненно большая ее часть, изгоняет дух в себе. Посмотрите на мирских, как они воздерживаются от мысли. Они ежечасно, ежеминутно постятся духом, умерщвляют и изгоняют его в себе. Сын Божий гоним всегда и везде.

2.10.1973

Представьте ребенка, над которым великаны свищут хлыстами, дудят, кричат, пляшут то вместе, то поочередно. Таков человек среди космических сил. Бог, сотворивший всех, уважает его свободу и ждет его понимания того, что он сильнее великанов — не в жесте, не в выверте, а в терпеливой мысли. Смертоносное кривлянье вожака толпы, грациозное кривлянье тихо продавшейся души. Не дай Бог.

 [≈ весна 1980–го]

Министры, маршалы, генералы, секретари, важные и решительные, важно говорят о государственных делах, в частности о том, как сделать чтобы население держалось верных взглядов. Главное для них конечно в том, чтобы народ проникся серьезностью осознаваемых ими задач. Ведь для кого они трудятся? Если народ не подхватит их идей, они сами и их идеи ничто. Им ли все это надо? Они служат. — В это время тот самый драный русский, который решал задачи западных компартий, опять на кухне продолжает свое, опять служит совсем другой иерархии. Эта иерархия, на взгляд первой, химерична, существует скорее всего по сути дела только в голове многократно наказанного, проученного, стесненного упрямца, и поэтому его легко можно назвать сумасшедшим. Но не всегда это можно сделать, нередко он ведет себя как бы здраво. Вот из‑за него рассержены министры и маршалы, он им путает ясность. Они не могут обратиться к безумцу, это нелепо. Они прямо обращаются к массам, недоумевая, как можно не понимать где сила.

 [≈ весна 1980–го]

Засыпание хорошо только после хорошего дня: доброкачественным будет все что ни приснится. Так и смерть. Как можно надеяться что за ней не наступит адский кошмар, если плохо прожил жизнь. Труднее с сознанием благополучия при умирании: надо быть Богом или Буддой чтобы знать тут что‑то достоверно. И все равно, если человек помнит за собой постоянное усилие, если он был так счастлив что от него не отнималась память о смерти, это его без обмана утешит при умирании. — Вначале эта постоянная забота о смысле жизни кажется очень стеснительной, много издержек, человек то и дело впадает в томительную рефлексию, многие иссыхают на этом, вянут под гнетом вины, но со временем, превратившись в память о смерти, такие вериги становятся легкими, а главное, совершенно необходимыми, как одежда зимой. — Формальное соображение: нет смысла в жизни без знания моегосмысла, зачем именно моя душа была сотворена и послана в мир. А это не так просто понять, разобрать. Моя душа, даже моядуша, послана в мир для того чтобы быть не от мира сего, и это очень трудно понять, потому что кажется более амбициозным чем самые заносчивые проекты в мире. Это надо же, Бог задаром дает больше того, за что в мире платят любые цены.

[≈ 1–ая половина 1980–го]

Есть по крайней мере единственное, чему человек может отдаться без обмана: сознание своей смерти, ведь в ней сомнения нет. Не дать себя идиотизму обыденного сознания, как бы бессмертного. Люди едут, судят, знают очень много, особенно технического, об условиях жизни других людей, о государственных делах. Как боги. Газета обращается явно к бессмертному, и только недоговорками, т. е. цинично, подмигивая, к смертному. Откровенное, головокружительное человекобожие; бестрагичное народное сознание, титаническая «смеховая культура», безмятежный академизм. Смерть почти все воспринимают как огорчительное недоразумение. Государственные похоронные органы на каждую смерть смотрят с раздраженным Удивлением как на непорядок, случившийся впервые. — Помимо всех этих истин есть неуловимая мудрость: знать, зачем ты сейчас здесь, чувствовать теперешний вкус жизни. Ты в автобусе, который поворачивает с Киевского шоссе к восьмому микрорайону, прямо по дороге остановилось несколько легковых машин, милиционер ведет себя странно. Любая расписанная заранее истина издевательство над тобой.

[≈ 1–ая половина 1980–го]

Вся философия вращается вокруг тайны воплощения Ведь, в самом деле, голые идеи это чудовищно плоско, и обобщение текучего тоже чудовищно плоско. — В философии только первый скачок еще может быть нейтральным, например введение понятия сущего, которым можно обозначить все. Иначе говоря, есть дарованная сверху свобода быть другим, говорить другое. Но сразу за этим порогом начинается мир любви и восторга, упоение добром, и никакого права на нейтральность больше нет. Нейтральность первого шага нужна для защиты этого интимного мира, нейтральность дана Богом для неприступности своего действия, своей экономии. Позитивизм это желание всю жизнь спекулировать на нейтральности, оттягивание решительного шага.

 [≈ 1–ая половина 1980–го]

Человек, отказавшийся от мести, сумел вложить свое тепло в работу; ему удалось довести ее до конца и показать людям. Люди, отчасти и всегда малодушные, особенно теперь жестоко и безвозвратно погрязли в душевной склоке, обиде, растерянности. Они не только не поняли то, что было им показано, но и прошли не заметив мимо. Человек, решившийся было на дело, чувствует себя смятым, растоптанным. Должен ли он теперь уйти, отряхнув пыль с обуви, или погрузиться в общую склоку, надеясь возможно во многом оказаться первым, завидным и тем самым все‑таки наконец влиятельным? Ни то ни другое. Он одинок? Тем шире поле вокруг него. Он был неправ, воображая себя счастливым выразителем общезначимой силы. Водители и символы восстанут из камней. Одиночество (wir sind Einsamkeit, Рильке), которое он считает печальным исходом, на самом деле надежный выход. Окликать и откликаться может всякий, идти первым безлюдным путем не хочет странным образом никто. Или это естественно? Если всем суждено погибнуть, то все погибнут. Но если суждено спастись, то невозможно спастись если кто‑то один, среди общего стада, не искал путей. Легкие истины пусть говорят за себя. Кроме скользкого достоинства значимой фигуры есть достоинство, идущее от общезначимой трагедии.