4.5.1985, 19.5.1985

Я могу распоряжаться другим — а участие в его деле это распоряжение — только когда чувствую его призвание как свое. Единение душ, скрепленных такими узами, когда один чувствует другого как себя, возможно без организации и в каждый момент подлежит немедленному установлению. Кажущееся препятствие этому подозрительное опасение что другой предаст как Иуда и даст теплу уйти в холодное пространство, «впустит холод». Отсюда среди русских опасение чужого, шпиона и нелюбовь к открывающим окна. У англичан и французов Национальный фронт, французскость, британство и т. д. Польскость. Организуется партия, чтобы уж ни–ни. Даются клятвы, например супружеские. Самая прочная гарантия верности однако вера в человека, что он как творение Бога даже предав не становится весь чужим.

Что же, какая‑то деталь в нем неразборная? Скорее речь идет об открытости. Не то что он не может закрыться. Но именно может: закрывшийся — не весь тот, кто можетзакрыться. Христа распинали отъявленные злодеи, он и им доверил себя. Так земля сейчас дает себя распинать. Вернее, душа. Я хочу сказать, что благодать, посланная даром, за одну веру, не должна, не может организовываться, ценить себя, защищать. Она и ценить себя должна как даровую. Она же и высшая ценность — она же и не ставит на себе цены, не защищает себя, не сохраняет. Хранить‑то она хранит, но не себя. Она есть пока есть, чудом, и иначе как чудом не может быть, но пока она есть, она успевает много сделать именно потому что не расходуется на свое хранение. Она и оправдаться не может, а всё равно делает.

Единение — такое же, не хранит себя. Легкость.

22.6.1985

Почему сон не пропажа: всегда, даже от глухого сна, остается то, чему в художественном вымысле соответствует «мораль», тяжеловесный вывод, и, еще важнее (метафизичнее, трансцендентнее морали) — пророчество. Во сне нами, с нами говорит правда, не разбавленная нами, а так мы ее сбиваем едва она появляется в нашем сознании. И еще, кроме сна, мы ее видим в увлечении, отрешенности, в трансе. Когда мы с правдой, мы и есть, иначе нас нет. Но именно она всего равнодушнее к нам, «выкарабкивайтесь как хотите». Суровый, незаботливый, вернее, не нянчащийся хозяин. Зато он не подводит, по–настоящему, всерьез хранит.

26.8.1985

За тобой, за каждым пристальнейше смотрят, как в Евангелии за святым прудом, не появилось ли движение воды. Критикуют, подмечают, пресекают. Зато двинешься ты, двинется всё.

28.7.1985

Как раньше звездное небо — тысячеглазый Варуна или Зевс — должны были учить, настраивать душу. Спокойный вечный свет в недоставаемой высоте, мелкие, мелкие живые существа, которым оставлено такое большое, по существу бесконечное поле для игры и удивления в промежутке между их смертной малостью и мыслью, которую космос не вмещает, которая космос вмещает. И какой простор для путаницы. Проходит военный. Он и вечером в пятницу едет домой в форме. Какая бдительность, настороженность против врага, какое знание что он есть и угрожает. Красиво одетая дама, и сама хороша собой. Какое ясное знание что к миру надо повернуться красотой. Дети с катанья. Какая воля к подвижности, действию. На автобусной остановке всё смешано в одну грязь. Но не очень верь кажущейся грязи. Всякая душа замерла в лунном свете, завороженно молчит. Паясничает потерянный, бросовый человек, который выбился из школы. Той, которая обязательна, чтобы сохранить самую первую чистоту. Чем меньше школы, тем больше путаницы. Чем больше путаницы, тем большая школа нужна. Мы может быть дошли до состояния, когда никакой привычной школы уже не достаточно.

За наши грехи мы настроены воинственно. С нами‑де потому так обращаются, что мы мало требуем, всё терпим и сносим. Наоборот, может быть мы слишком много требуем. Властители могут казаться нам железными истуканами. Но они люди как мы, и призывать их к нравственности так же наивно и нелепо как самих себя. Как ты осторожно распутываешь свои грехи, переплетенные невежеством, и эта работа проясняет твои отношения с другими, так только можно подходить и к властям. Не требовать и не просить. Если они чувствуют, а это неизбежно, то напоминание только собьет с толку. Обычно думают, что «те» менее совестливы. Не исключено что и наоборот.

29.11.1985

Твои расчеты с миром долгие, окольные, в конечном счете темные. Нет ли оправдания попрямее? когда не ты оправдаешься, а тебя оправдают? — Кто? Тот, Кто оправдывает. Больше о Нем ничего сказать нельзя.

11–12.1.1986

Спи в грязи. Или не спи, жди полночи и прихода Жениха. И держи лампы зажженными, иначе кто‑то останется неузнанным (ты или Жених). (Лампы это чувства, которые должны принимать Жениха.) Спроси, что лучше?

11–12.1.1986

На земле у нас не было бы ничего важного, торжественного, блестящего, не было бы даже этих букв, которыми я пишу, если бы не шло не от человека. На земле не было бы ничего важного — а есть.

11–12.1.1986

It aint necessarily so, такой освежающий голос. Но он свеж пока звучит. Then stinks. Уж не лучше ли даже наивное блеяние глупой веры? И всё‑то так, и от батюшки сияние, и хлебы‑то святые — пожалуй лучше, и намного.

11–12.1.1986

Судороги страха. Что же, техника драться врасходку пристальнее и спокойнее смотреть на целящий в тебя удар? Или легче сносить раны, блаженнее ходить с опухшим лицом? Или то и другое, мобилизоваться, ввести всё в действие? Так снова тянет в драку, так трудно перестать махать кулаками. Беда вот в чем: твой ответный удар всегда будет слишком слаб. Это во–первых; во–вторых, только того от тебя и хотели, не просто же побить, а пронять. Ты лучше делай вот что… И снова тянешься в драку. Позиция гражданской вовлеченности, ангажированности.

Нет вещи, на которую можно было бы опереться. Поэтому слово не должно строить, оно должно светить. Выводить на простор. В любом жанре, в любой форме. «Светить — и никаких гвоздей». Ты сам этого не можешь. И слово не должно быть тенью от твоей комично настороженной фигуры. Куда ни кинь, от одного придется отказаться: от надежды на договор, на ключик. Не с кем вступать в договор, ни даже с собой: кто ты такой? разве знаешь? Пока говоришь, вроде бы да. В другое время опять нет. Не то что ничего нельзя накопить. Но копишь например привычку работать, или поднимать с полу, или уступать. Это не черты, а отсутствие черт, подготовка, расчистка. Учишь языки, читаешь. Все учат, читают. Сам собой ты не здесь, а в завороженности Другим, когда твоя воля тебе в некотором роде диктуется. Не то что я устал принимать решения. Американец каждый день принимает решения и не устает. Но что бы ни говорил американец во мне, есть древняя поза принимающего дары. Скажешь: миф, детство, сказки. Я тебе отвечу: я сейчас счастлив, я принимаю дары. — Но счастье в добродетели, энтелехии. — Но высшая энтелехия это касание ума, принятие даров. Я принимаю дары, счастлив и спокоен. Вчера терзался и видел один тупик, сегодня принимаю дары, счастлив и спокоен. Кто сделал? биологические циклы? погода? чтение, накопление? Не спрашивай про концы и начала, их не объяснишь, они сами собою объяснят что хотят. 30 лет назад ты шел по улице в X. на восток, повернул с шоссе, ведущего вдоль леса, налево на школьную улицу, твое бытие на перекрестке было необъяснимо. Сейчас среди морозной ясности ты шел от почтового ящика к дому, твое пребывание на дорожке вдоль дома, заколдованное движение под звездами были необъяснимы. Загадочно твое положение на земле, под звездами. Через 30 лет это твое тело, сейчас еще способное и удобное, развалится. И что, загадочность прекратится? Вот уж нет. Загадочность, что человек был и теперь его нет, останется, не в чужом сознании, а сама по себе останется. И снова: кто ее дарит и вообще дарит? кто дает? Скажи: не знаю.