Этот день для Скотта Левадовски сложился на удивление удачно. С самого утра пришел его вечный пациент Салли – глубоко верующий и на удивление порядочный, невзирая на необразованность, парень.

Прерывающимся от волнения голосом Салли поведал, что он наконец-то встретил женщину своей мечты, и добрых два часа Левадовски разбирал с ним отличия между этой, похоже, действительно подходящей для Салли женщиной и остальными – теми, которых он знал прежде.

– Знаете, док, – лежа на кушетке с закрытыми глазами, умиротворенно улыбался Салли, – теперь я согласен, что женщина может в себе нести загадку. Я правильно понял вашу мысль, док?

– Вообще-то, я имел в виду загадку ваших отношений с мамой, – уклончиво кивнул Левадовски и не выдержал – напомнил: – Она ведь нами так и не решена…

– Так я о том и говорю! – с жаром подхватил пациент и промокнул несвежим платком хронически слезящийся глаз. – Ведь зачем-то господь позволяет женщине нести в себе загадку?! Ведь так?

– И какой из этого вывод? – поддержал порыв пациента Левадовски.

– Главное, чтобы она в страхе божием жила! – разве что не заикаясь от волнения, выпалил пациент. – Ну, и… не гадила чтоб чересчур… Правда ведь, док?

– Продолжайте, – ободряюще кивнул Левадовски.

– Скажем, если она пытается тебя зарезать или заехать ногтем в глаз, так зачем такая женщина нужна? Мне от нее будут одни неприятности… А вот если без разрешения взяла машину, так это можно и простить… на первый случай. Можно ведь за это простить, док?

– Думаю, да, – поддержал энтузиазм христианского всепрощения Левадовски. – Продолжайте…

Салли внезапно помрачнел.

– А вот если она стреляла в кого, это уже нехорошо… не по-божески. За это рано или поздно ответить придется.

Левадовски вздохнул. Тени трудного детства преследовали его пациента до сих пор.

– А что для тебя теперь главное, Салли? – искренне заинтересовался он, одновременно грамотно уводя разговор в сторону от опасной темы.

Салли надолго задумался.

– Я думаю, док… главное, чтобы она из приличных была… ну-у… чтобы не из распоследних. Такая ведь и понять может, что была не права… и прощения попросит… в конце… Правда ведь, док?

Левадовски улыбнулся и пометил несколько строчек в своем рабочем блокноте – там, где он обычно отмечал успехи, – аккуратной галочкой.

Его любимый пациент все еще страдал явными искажениями логики, как, например, это его странное упоминание о том, что женщина может попросить прощения в конце. В конце чего? Левадовски этого не знал, но весь его опыт говорил: начни расспрашивать, навязывая непосильную для едва ступившего на путь душевного оздоровления и равновесия пациента дискуссию, и он снова закроется, как потревоженная устрица, возможно, недели на две, а то и на три.

«А так… – доктор Левадовски глянул на целый столбик аккуратных галочек, – а так, медленное, но верное исцеление налицо».

Это было непросто – выросшему в трущобах, да еще без отца Салли патологически не везло на женщин. Первая же, которой он, пусть и не без труда, рискнул предложить свое общество, в сильно нетрезвом виде порезала мальчишку горлышком от пивной бутылки, да так, что врачам пришлось наложить восемнадцать швов.

Вторая – видно, по неосторожности – ударила Салли ногтем в глаз, отчего бедный парень, и без того не избалованный женским вниманием, сделал неожиданный и научно небесспорный, но житейски оправданный вывод, что все бабы – продажны и хотят в обмен на доступ к телу только одного – денег и комфорта. А когда не получают ни того, ни другого, буквально звереют.

Конечно же, дело было не в женской продажности и даже не в распущенности. Сейчас, когда женским телом торгуют едва ли не на каждом углу, это проблема почти всеобщая. Главная беда Салли была в том, что никогда не отличавшийся ни умом, ни красотой, да еще и выросший в трущобах он и подруг себе выбирал соответствующих… Само собой, раньше или позже назревал конфликт между его моральными и эстетическими требованиями к женщинам и тем, что они могли и хотели дать ему реально.

Левадовски вздохнул. Пожалуй, только теперь, спустя много часов терпеливой работы квалифицированного терапевта, до Салли стало доходить, что женщину следует искать среди более-менее приличных слоев общества.

– Вот и все, док, – закончил рассказ пациент, и Левадовски удовлетворенно кивнул.

– Расскажите мне об этой женщине, Салли…

Пациент мечтательно улыбнулся.

– Она превосходная шлюха… в смысле, я хотел сказать, женщина, док. Как раз то, что надо.

Левадовски мысленно чертыхнулся. Несмотря на все его усилия, Салли так и не привык автоматически использовать социально приемлемые термины и постоянно срывался, именуя женщин шлюхами и тварями, невзирая ни на возраст, ни на социальное положение.

– Она красива?

– Очень, – сказал пациент.

– Умна?

Салли на секунду задумался.

– Наверное… хитрющая, это точно!

– Опрятна?

– О, да! Чистенькая шлюха. Пока я кресло тряпкой не протер, в машину не садилась.

Левадовски хмыкнул. Салли определенно многому научился, и это его, как врача, безусловно радовало.

– Так вы назначили ей свидание? – поинтересовался он.

– Пока нет, – печально вздохнул Салли. – Она всегда так быстро уходит…

– Но она знает о ваших чувствах к ней? Вы дали ей это понять?

Салли задумался.

– Думаю, да, док. И знаете, что еще… я теперь, как вы и учили, стараюсь смотреть на все, – Салли на секунду задумался и все-таки вспомнил это слово. – Ах да! С оптимизмом!

Левадовски галочкой пометил в рабочем блокноте еще один пункт и решил, что пора закругляться.

– Поясните, Салли. Что вы имеете в виду под «оптимизмом»?

Салли, не открывая глаз, хитровато улыбнулся.

– Господь мне все равно поможет. Господь ведь меня и от неправедного суда спас, и женщину эту дал, а главное, к вам привел.

Левадовски удовлетворенно крякнул и не без труда выпроводил изрядно подзадержавшегося на кушетке пациента за дверь. А потом к терапевту пришла вечно опаздывающая миссис Майлз, и он добрых два часа разбирал с ней, в чем кроется проблема ее отношения к ведению домашнего хозяйства. А потом был короткий перерыв на обед, и вот тогда, словно снег на голову, на него обрушилась эта Нэнси Дженкинс.

– Давайте попробуем еще раз, мистер Левадовски, – с трудом выдавила она. – А то мне что-то неспокойно.

Левадовски выдержал долгую, на полминуты, паузу и только тогда сменил гнев на милость.

– Хорошо, миссис Дженкинс. Только давайте без этих ваших фокусов.

Нэнси сосредоточенно прикусила губу и кивнула.

Она прилегла на кушетку и еще до того, как доктор собрался с духом, чтобы начать сеанс психотерапии, произнесла то, что ее мучало больше всего:

– Я боюсь себя, мистер Левадовски.

– А что случилось? – нахмурился терапевт.

– Недавно я стреляла в человека.

Левадовски замер. В таком ему еще не признавались.

«В полицию позвонить?»

– Убить не убила, – со вздохом продолжила Нэнси, – только ранила… но мне страшно.

Левадовски шумно глотнул.

– И… чего вы боитесь?

– Мне хочется выстрелить еще раз. А я знаю, что это грех.

Левадовски тряхнул головой и возбужденно зашагал по кабинету.

– Я так и знал…

– Что? – приподнялась на кушетке Нэнси. – Что вы знали?

– Пистолет, – резко остановился он. – Вы никогда не задумывались о том, что пистолет имеет фаллическую форму?

– Чего? – широко открыла глаза и растерянно моргнула Нэнси.

– Закройте глаза и слушайте, – властно распорядился терапевт и с воодушевлением продолжил: – Вы, а точнее, ваше детское начало, Нэнси, пытается присвоить себе типично мужские функции.

– А-а-а…

– Молчите! Я еще не кончил.

Нэнси послушно сомкнула губы и превратилась в слух.

– Так вот. В то время, как ваше взрослое начало, точно знающее о своей нормальной женской судьбе, боится и отговаривает вас от необдуманных действий, ваше детское начало до сих пор отчаянно завидует отцу и братьям, – голос терапевта все возвышался и возвышался, поднимаясь до самых патетических нот, – завидует их мужской силе, их власти и отваге, самой их фаллической природе…