Оглеторп долго изучал многочисленные судебные документы, но в конце концов нашел то, что искал: письмо от июня 1723 года, написанное рукой Шеннон Глэсби, в котором заключенная Флит рассказывала о превышении полномочий и злоупотреблениях Джона Хаггинса, управляющего долговой тюрьмой.

В той же папке Оглеторп обнаружил знаменитую Петицию 1723 года, а также десяток других петиций, поданных в последующие годы в суд несостоятельными должниками. Он также ознакомился с индивидуальными жалобами должников, требовавших положить конец бесчинству властей Флит — и управляющего Хаггинса, и его преемника Томаса Бэмбриджа.

Служащие канцелярии суда не могли воспрепятствовать парламентарию, который унес все документы с собой.

Став представителем Хаслемери в Суррее, молодой Оглеторп прославился как один из самых прилежных членов Палаты. Он принимал участие в работе сорока двух комитетов, в том числе комитета, приступившего в 1724 году к разработке «нового закона о положении несостоятельных должников». Дело вскоре застопорилось, и комитет не мог похвалиться результатами. Оглеторп сказал себе, что, если бы не трагедия, произошедшая с его другом Робертом Кастеллом, он, возможно, так ничего и не узнал бы о чудовищном обращении с несостоятельными должниками у себя на родине.

Было недостаточно инициировать судебный процесс над Томасом Бэмбриджем, виновным в гибели Роберта Кастелла и Шеннон Глэсби. Опираясь на документы, Оглеторп намеревался всесторонне рассмотреть проблему.

В своем памфлете «Адвокат моряков» Оглеторп заявил, что такая страна, как Англия, не должна покрывать себя позором, жестоко обращаясь со своими моряками. Трагедия, произошедшая во Флит, вырвала из его груди более пронзительный душераздирающий крик.

В парламенте он при помощи графа Стэффорда возглавил Инспекционный комитет по делам долговых тюрем.

Из девяноста шести членов этого очередного комитета Оглеторп сумел создать ядро из четырнадцати человек, которые, как он знал, занимались благотворительностью. Одним из них был очень богатый виконт Джон Персиваль, ирландец, считавший, как и Оглеторп, что делать добро — это долг высокопоставленных особ, имеющих для этого средства.

На первом заседании комитета, двадцать пятого февраля 1729 года, его члены были потрясены, выслушав рассказ Оглеторпа об ужасающих условиях, царивших в долговых тюрьмах. Через два дня четырнадцать парламентариев приехали во Флит.

Оглеторп не захотел, чтобы при осмотре тюрьмы их сопровождал Томас Бэмбридж, уже обвиненный в убийстве Кастелла. Он велел позвать Филиппа Глэсби и Ребекку Стэндиш.

— Никто другой не сумеет лучше покачать нам Флит и продемонстрировать беззакония, творящиеся в тюрьме, — сказал Оглеторп. — Эти молодые люди родились здесь.

Потом он представил Филиппа:

— Сирота отважной Шеннон.

Законники, важно выглядевшие в своих богатых одеждах и напудренных париках, по очереди подходили к четырнадцатилетнему мальчику и выражали ему свои соболезнования, сожалея, что протесты его матери не сразу вызвали у них беспокойство. Все они знали о Петиции 1723 года.

Филипп равнодушно смотрел на них. Когда мальчику задавали вопросы, вместо него отвечала Ребекка. Джеймс Оглеторп позволил Филиппу покинуть Флит, хотя на нем продолжал висеть долг в двенадцать тысяч фунтов. Клеменс Муир перевел на сына долг матери, чтобы «выродок» Муир никогда больше его не беспокоил.

Филипп и Ребекка повели членов комитета в дом Убогих. Парламентарии увидели подвалы, карцеры, длинные узкие коридоры, переполненные зловонные комнаты, клетушку родителей Ребекки, в которой несчастный Конрад Стэндиш по-прежнему сидел на стуле.

Не менее тягостное впечатление произвел на парламентариев и Господский дом: бювет, часовня, смрадное подземелье, разрисованная комната еврея Манассии, бильярдная, где они обнаружили умиравшего человека.

Филипп показал закуток, в глубине которого находилась дыра. Именно через нее и совершали «побеги» заключенные при пособничестве управляющего.

Затем настала очередь цистерны.

Филипп отказался идти в застенок, где в течение пяти лет томилась его мать. Парламентарии спустились вниз.

Они печально смотрели на углубления, выдолбленные в стене Робертом Кастеллом, насечки, служившие своеобразным календарем, рисунки Шеннон, напоминающие о ее прошлом, начиная с выступления во дворце на Родерик-Парк и заканчивая Драйбургом, рисунки, которые они не могли расшифровать…

Цистерна не пустовала. Чтобы быть уверенным, что новый заключенный не последует примеру Кастелла и не будет общаться с внешним миром, Бэмбридж велел заковать ему руки и ноги, что крайне возмутило Оглеторпа. Он напомнил управляющему, что заковывать заключенных разрешалось только в уголовных тюрьмах. Ярость Оглеторпа еще больше усилилась, когда он узнал имя несчастного: сэр Вильям Рич. Дворянин!

Парламентарии приказали управляющему немедленно расковать заключенного и запретили ему и впредь применять этот метод пыток.

Сэр Арчибальд Грант привел с собой художника Вильяма Хогарта, чтобы тот запечатлел ужасные открытия, сделанные во Флит. Наблюдательный Хогарт прекрасно передал песью голову и презрительный взгляд Томаса Бэмбриджа, стоявшего перед Оглеторпом и членами комитета в то воскресенье двадцать седьмого февраля 1729 года.

Допрос Бэмбриджа состоялся в комнате, расположенной над привратницкой. На нем присутствовали сэр Вильям Рич и португалец Якоб Мендес Солас, тоже испытавший на себе, каково это — быть закованным. Оглеторп расспросил Бэмбриджа о капитане Джоне Макфадрисе, разорившемся богатом торговце, которого управляющий заставил находиться на открытом воздухе в любую непогоду, днем и ночью, привязав несчастного к дереву. Он напомнил управляющему о Джоне Холдере, старом торговце испанского происхождения, умершем из-за жестокого обращения с ним.

— Что касается этого последнего случая, то вы совершили не только убийство, но и кражу, запретив его сыну и адвокатам войти во Флит, чтобы забрать имущество, перешедшее сыну по наследству. Имущество, которое мы нашли у вас!

Оглеторп не забыл и о несчастном Томасе Хогге, который, отбыв наказание во Флит, пришел сюда, чтобы пожертвовать несколько фунтов своим товарищам по несчастью. Бэмбридж незаконно приказал его запереть в камеру, чтобы отобрать все деньги, которые тот, как он полагал, заработал после обретения свободы.

Бэмбридж неизменно отвечал, что он только налагал санкции, предписанные в случае неповиновения должника или неуплаты за проживание. По его мнению, именно так обстояло дело с Макфадрисом, Холдером и Хоггом.

Уверенность Бэмбриджа в своей правоте обескураживала. В конце концов Филипп спросил себя, кто же сумеет внушить страх этому человеку?

Перечислив подозрительные случаи бегства Бойса, Килкерри, Тейльюра и Бута, Оглеторп обвинил Бэмбриджа в том, что тот намеренно запер Роберта Кастелла и Шеннон Глэсби в комнату, зараженную оспой.

— Это ложь, — ответил Бэмбридж. — Им просто не повезло, вот и все. Многие свидетели из тюремных границ готовы выступить в суде в мою защиту. С меня снимут это обвинение!

Бэмбридж ничуть не боялся комитета Оглеторпа. Сразу же после ухода парламентариев он приказал бросить сэра Вильяма Рича в цистерну и снова заковать его, невзирая на запрет членов комитета.

На следующий день Филипп известил об этом Оглеторпа. Разъяренный Оглеторп приехал во Флит и обвинил Бэмбриджа в новом преступлении — оскорблении парламента.

Все должники выбежали в главный двор, чтобы не пропустить любопытное зрелище: Бэмбридж был арестован, и его охраняли два стражника и сержант! Заключенные выстроились в два ряда, образовав кордон бесчестия.

Подойдя к воротам, Бэмбридж с удивлением увидел Филиппа Глэсби. Мальчик получил привилегию распахнуть дверь перед управляющим. Он резко захлопнул ее прямо за спиной Бэмбриджа под одобрительные возгласы заключенных:

— И пусть он сюда больше не возвращается! Парламентские комитеты были известны своей крайней медлительностью. Но Оглеторп и его помощники сумели провести расследование всего за пять недель.