При виде приближающегося К. я всеми листиками и тычинками затрясся от ужаса: то, что ни в коем случае не следовало вступать в конфликт с Бригадиром, было понятно и марсианину; да, наверное, я смогу сейчас остановить руку Бригадира; да, наверное, я после этого еще не погибну и у меня останутся силы на последнее вмешательство; но ведь такое, как сейчас, будет повторяться каждый день, каждый день! — и я был вынужден просто смотреть, как смотрел с улыбкою Вертухай и смотрели, не пытаясь ничего сделать, еще десятки людей.

К. подошел; он стоял набычась, глаза его опасно потемнели, и мне вспомнилось, как он спорил со своим директором К-вым. Но тогда он не был преступником, он был свободен, и тело его было здоровым и сильным; а теперь…

Бригадир глядел на К., но К. не глядел на Бригадира; он наклонился над стариком и стал приподнимать тачку, помогая старику выбраться из-под нее. От этого усилия кожа на его ладони лопнула, и из-под нее брызнула кровь и стала сочиться прозрачная жидкость, но на такие пустяки здесь давно никто не обращал внимания. И тут я заметил, что еще один человек исподтишка наблюдает за ними всеми: круглолицый Урка, сосед К. по нарам.

Бригадир сощурился.

— Тебе что, — сказал он, обращаясь к К., — больше всех надо?

К. — измученный, с чудовищно опухшим, черным, покрытым коростой, отупелым лицом, сам едва державшийся на ногах — не произнес в ответ ничего благородного и героического; теперь. когда старик кое-как поднялся, К., по-моему, хотел поскорей убраться отсюда. Но это не входило в планы Бригадира.

— Надо бы тебе кое-что объяснить, — сказал Бригадир. — …Ну, чего тебе, Васька? — Он обернулся: круглолицый дергал его сзади за рукав.

— Слышь, бригадир… Там это… На кухне — свара… Сивый, кажись, Блоху на перо поставить хочет…

(Или что-то в подобном роде: я по-прежнему плохо понимал язык Урок. В дальнейшем я буду пытаться сразу переводить их речь на обычный человеческий язык, которому меня обучали.)

Бригадир длинно выругался.

— Этот Блоха у меня вот где…

И ушел вместе с круглолицым, позабыв о К., ибо дела кухни всегда считались одними из самых важных. Вертухай равнодушным голосом приказал К. идти работать, и К. снова повез свою тачку.

Я должен был ликовать и гордиться поступком К., гордиться тем, что душа его была живою, тем, что у него хватило сил оставаться благородным человеком. Но я не был способен в те дни на ликование и гордость, и любовь моя к К. была полна мучительного, безобразного страха. Ибо там, где люди кормят Гнуса другими людьми, ничего благородного и героического быть не может.

Старик умер в тот же день, он снова упал и выпустил из рук тачку, но уже больше не поднялся, как его ни били.

Хорошо еще, что К. не видел этого. В лагере ежедневно умирали несколько человек, но никто, кроме их соседей по палаткам, как правило, так и не узнавал об этом.

Я больше не плакал: у меня не осталось слез. Я чувствовал, что становлюсь сухим и черствым, как хлебная корка, и моя душа покрывается плесенью.

Москва была далека — почти как Марс. И там, в этой далекой Москве, человек в кабинете сказал:

— Слушаю вас внимательно.

Но взор его не был направлен на стоявшую перед ним (сидевшим) мать К., а блуждал с выражением тошнотворной скуки по кабинету, задерживаясь ненадолго то на шкафу полированного дерева, то на украшавшем стену плакате с надписью «Проявляй бдительность», то на горшочке со скрюченным, доживающим свой век столетником, то на собственных, сложенных на столе, чистых и белых руках.

— Я принесла заявление с прошением о пересмотре дела, — стала говорить ему мать К., — дела моего сына… Я не о помиловании прошу… Необходим пересмотр, ведь это — ошибка…

— Покороче, пожалуйста, — сказал человек в кабинете.

Ах, я не мог его ни к чему принудить, ничего внушить ему: служитель Гнуса, он был болен той же болезнью, что и судья У., и это не догадки, не домыслы: я проверил.

— Это копия письма моего сына… Здесь он опровергает все необоснованные…

— Все утверждают, что они невиновны, — сказал человек в кабинете. — Я еще не встречал тех, кто сам бы пришел и сказал: арестуйте меня, я — преступник. А вы встречали?

— Нет, не встречала, — сказала мать К., несколько сбитая с толку. — Но…

— Так чего же вы от меня хотите?

— Я по профессии — педагог, — сказала она, — всю свою жизнь я… Послушайте, если вы считаете, что я вырастила и воспитала врага народа…

— Вы сделали это умозаключение, — холодно, но чрезвычайно вежливо заметил человек в кабинете, — вы, а не я.

Чем холодней был человек в кабинете, тем больше горячилась она:

— Если я воспитала преступника — как можно и дальше доверять мне учить советских людей?! (Логика была железная, ничего не скажешь: педагог.) Тогда арестуйте и меня — воспитавшую такого сына!

— Я подумаю над вашим предложением, — сказал человек в кабинете.

В этом не было ни капли сарказма, уж поверьте. Мать К. предложила арестовать ее, и человек в кабинете спокойно, заинтересованно это опрометчивое предложение обдумывал, покачивая на весах аргументы «за» и «против». Зря, ах, как зря она это… Женщины Земли, в отличие от мужчин, вообще очень неосмотрительны. Хотя… хотя, возможно, ей в ту минуту хотелось… как К. в вагоне хотелось нарваться сердцем на нож…

— Идите. Я ознакомлюсь с документами, — сказал человек в кабинете.

К счастью, взвесив предложение матери К., он не нашел его заслуживающим внимания.

Мать К. ушла. Душа ее была полна надежд. Но я знал, что все прощения, посылаемые судье У., бесполезны: недуг его был неизлечим.

У нас оставалась только одна надежда: на крылатую В.

Поздним вечером того дня, когда умер старый преступник, сосед К. — Профессор — сказал ему:

— Сергей Павлович, напрасно вы так…

— Не понимаю, о чем вы, — буркнул К.

— Нужно быть осторожнее… Ведь это — звери… Я в первые дни тоже… тоже пытался вести себя по-человечески… Пытался помогать… (К сожалению, он лгал.) Но блатные страшно избили меня…

А вот это была правда, и от воспоминания о ней Профессор заплакал. Здесь, в лагере, люди часто плакали: они никогда не рыдали, как рыдают женщины, просто слезы сами тихо катились у них из глаз.

— Нужно раствориться… — шептал Профессор, — слиться с окружающей средой, стать незаметным…

— На что вы надеетесь? — спросил К.

Профессор заморгал воспаленными глазами.

— Ну как же… Ошибка… когда-нибудь же это все… Ведь, говорят, Берия… Я написал одиннадцать прошений… Да и вы ведь — тоже…

Он приподнялся на своей постели, пытаясь заглянуть в бумажку, что держал в руках К. Мне же не было нужды тянуться, чтобы прочесть: «Советские самолеты должны иметь решающее превосходство над любым возможным противником по своим летно-техническим характеристикам; главнейшие из них — скорость, скороподъемность и высота полета… Обычная винтомоторная авиация уже не может дать нужного превосходства. Выход только один — реактивные самолеты…»

Не в первый уже раз К. писал о том, как жаждет послужить войне и каким превосходным, каким убийственным оружием может стать малышка ракета. Бедный мой!.. Своей наивной хитростью он надеялся обмануть Гнуса…

— Писать нужно… — бормотал Профессор, — нужно писать… Говорят, будто Бе…

Он вдруг смолк на полуслове. К. с тревогой поднял голову и взглянул на него. Но Профессор не умер. Он просто провалился в спасительную тьму. Их поднимут на работу еще до света, в полной черноте. Следовало б и К. заснуть поскорее, не тратя сил на пустые разговоры. Но он лежал с открытыми глазами: здесь, когда человек смежал веки, сны и грезы не приходили к нему.

— Слышь, а правда, что ты летчиком был? — спросили его с другой стороны.

— Был…

— Как Громов?! — круглолицый приподнялся на локте.

— Нет, не как Громов.

Круглолицый помолчал.