Но мне было жаль и ее, и я еще долго смотрел на куски искореженного металла, в которые она превратилась.

— Сережа, не выдумывай, никуда сегодня не пойдешь…

— Сама хотела, чтоб меня из больницы выпустили…

— Я хотела, чтоб ты дома долечивался, а не мчался на свою чертову работу.

— Я тут с тоски помру.

— Ничего, не помрешь… Ах, Сережа… Уехать бы отсюда подальше… Домой, в Одессу… Я здесь не могу дышать… Каждый день кого-нибудь да кого-нибудь… В подъезде уж неделю не убирались, я дворнику сделала замечание, а он в ответ — меня, дескать, каждую ночь, да не по разу, в понятые берут, а спать когда?

— Наташка… Наташку отвезла бы на дачу к маме, а? На всякий пожарный…

— Сережа, не говори так.

— Сказал: отвези.

— Сережа, я больше не могу, не могу… Сережа…

Да, тело К. лежало так долго, что кровь засохла, и, когда его поднимали, спокойно и грубо, словно мешок, лоскут кожи с правой щеки остался на полу.

— Сергей Палыч, вам привет от супруги.

— Вы ее…

— Мы ее — что?.. Нет-нет, не дергайтесь… Нет, пока — нет… Я ее видел. Самолично, — с улыбкою лгал следователь.

— Как она?

— Все в порядке. Не волнуйтесь.

— Ее уволили из Боткинской?

— С чего вы это взяли?!

— …Скажите, Ксения Максимилиановна, как у вас с русским языком?

(Накануне: плющ вьется над столом, главврач крутит очки за дужку, женщина с золотыми волосами — на краешке стула, словно птичка, готовая взлететь; другая женщина, облеченная неясною властью, с голосом шершавым, точно стена…)

— Я не понимаю… Что вы хотите сказать? Я русская.

— Винцентиани — русская фамилия?!

— Дед был итальянец… Но он жил и работал всю жизнь в Кишиневе…

— А учились-то вы где? В Италии?

— Что за бред… В Харькове я училась…

— А вот тут сигнал на вас поступил: и обучались-то вы за рубежом, и русским языком плохо владеете…

— Вера Павловна, ради бога! Ксения Максимилиановна прекрасный специали…

— Сигнал поступает — мы реагируем, Борис Абрамович. А вы как хотели?

— …Все в порядке, жива и здорова, просит передать вам, чтоб вы не упорствовали. А, кстати, в какой степени Ксения Максимилиановна была посвящена в ваши шпионские дела?

— Не было никаких шпионских дел. (Со смертельной усталостью, с бессильною тоской и оттого — неубедительно.) О моей работе она ничего не знала, абсолютно ничего.

(«Сергей, я так больше не могу. Секреты, секреты, вечно запретесь в комнате; секреты государственной важности — а сами орете друг на друга так, что на лестничной площадке слыхать. Наташка плачет, я уснуть не могу…» — «Ксана, у нас работа под грифом, надо же понимать». — «Я все понимаю. Я не понимаю одного: почему эта ваша закрытая работа происходит по ночам у нас в квартире?» — «Может, ты бы хотела, чтоб я насовсем переселился в институт?» — «Может, и так. Все равно я тебя почти не вижу».)

— Знаете, Сергей Палыч, у меня сосед был… С виду приличный вроде человек — а оказался предателем, английским шпионом. И супругу в свои делишки втянул, подлец. Ну, дальше понятно что… А у них сынишка был, у соседей-то, большой уже — десять лет. Пацан хороший, ничего сказать не могу: учился на пятерки, идейно подкованный… Но в детском доме ребята его невзлюбили, сами понимаете — сын врагов народа… Жалко… С вашей-то, конечно, было б не так — малышка ведь совсем. Что были отец с матерью — даже и не вспомнит. Спокойно вырастет в коллективе, станет советским человеком. Вы ведь именно этого, насколько я понимаю, добиваетесь?

— Я понимаю, что вы хотите сказать…

— Долго же до тебя доходило — а еще ученый. А у тебя ведь еще и мать-старушка имеется… Она, бедняжка, думает, что ей позволят взять твою дочь — ну, пусть думает…

— Если я… если я признаю все обвинения, все подпишу, дам нужные вам показания — вы гарантируете, что мою жену оставят в покое?

Почему они сразу не воспользовались против К. этим убийственным оружием, а потратили столько времени на действия жестокие и безрезультатные? Я не настолько хорошо разбирался в людях, чтобы ответить на этот вопрос. Скорее всего, конечно, они хотели надломить его дух. Как это ни прискорбно, возможно и то, что они просто наслаждались муками беспомощной жертвы. Однако же, насколько мне помнится, они были искренни, когда заявляли, что предпочли бы «беседам» с К. совсем иное времяпрепровождение (тут в их мозгах возникали мысленные образы женщин…), и сетовали на отвращение и скуку, охватывавшие их во время этих «бесед»… Ну, не знаю. Наверное, это так и останется для меня загадкой.

(Позднее мне сказали, что начальство попросту отводило следователям на работу с каждым обвиняемым определенное количество трудочасови эти трудочасынужно было заполнять хоть чем-нибудь.Но я — даже зная теперь, что такое люди, — не хочу этому верить.)

— Гарантирует гарантийная мастерская. Может, Ксения Максимилиановна — мало ли, чужая душа потемки! — сама по себе какое-нибудь преступление совершит, ну там украдет лекарства какие-нибудь в своей больнице, — как я могу гарантировать? Я тебе только обещаю, что если ты недашь показаний — жена твоя стопроцентно окажется… И Наташа…

— Да, но я…

— Давай-давай, пиши. В конце концов, если что не так — на суде разберутся.

— Все-таки будет суд?

— Да ты что ж подумал-то?!. Знаю, знаю, дурные языки болтают всякое: мол, сразу из камеры — к стенке. Чепуха это. Злобная и вздорная чепуха. Само собой, будет суд, у нас же не инквизиция… Пиши, пиши. Напишешь — и отдыхай. Чем черт не шутит — может, и оправдает суд тебя. Мы всегда готовы признать свои ошибки…

Суд — вот оно что! Суд, о котором мне уже приходилось слышать, что он — самый справедливый и гуманный! Вот она — моя миссия! Не только К., но и я должен сосредоточить все свои мысли, все свои душевные силы на предстоящем судебном процессе, а там — всего одно усилие! — вынудить судью (если тот — что, надеюсь, маловероятно — вдруг окажется недостаточно компетентным, справедливым и добрым) огласить не обвинительный, а оправдательный приговор!

И даже если на суде нас ждет неудача — у меня останется достаточно сил на еще одну… может быть, две… нет, я должен думать о собственной жизни, о возвращении домой, где меня ждут близкие и дорогие мне существа… но нет, надеюсь, все-таки на две попытки вмешаться в ход событий.

Но я не должен заранее настраиваться на неудачу — в таком случае у меня вряд ли что выйдет. Суд, конечно же суд. Там все решится. Я ликовал. Но К. почему-то не слишком обрадовался.

— Я подпишу. Только…

— Ну, что еще?

— Скажите мне, кто…

— Кто бдительность в отношении тебя проявил? Опять ты за свое… Ну, скажу я тебе — и что? Что ты сделаешь?

— Кто-то из института?

— Из института, из института. Есть и в вашем гадючнике порядочные люди… Я б на твоем месте вообще-то спасибо ему сказал. Вовремя тебя остановили — может, еще не поздно. Раскаешься, искупишь вину, образумишься… Ты же еще молодой, года пройдут, вернешься домой к жене, все будет хорошо… Ну, сейчас поздно уже, иди отдыхай, выспись. А завтра утром начнем с тобой… работать.

— Вечер добрый, Ксения… Ксения Максимилиановна…

Я уже видел — тогда, раньше, глазами моих товарищей, — видел этого мужчину среди коллег и товарищей К.; видел, но не обратил внимания, так как не думал, что он может играть в судьбе К. сколько-нибудь значительную роль. Самый обыкновенный человек — как все люди, приветливый…

— Простите, забыла ваше имя-отчество…

— Андрей Григорьевич. Костиков. (Еще один К-в!) Мы встречались на торжественном вечере — в «Искре», помните? Вот проходил мимо, дай, думаю, зайду… Вам, наверное, очень одиноко…

— Я не понимаю, что вам от меня…