Михель заметил совсем вблизи приближающегося поляка, оставил собак, поднялся навстречу, промычал:

– Не надо! Не ходи!

– Михель, – миролюбиво остановил его пан, объяснил: – У меня к Соне дело. Кое-что скажу и сразу уйду.

Поляк шагнул к двери, божевольный тут же перехватил его, прижал к стене.

– Убью!

Они вцепились друг в друга, силы были примерно равны, и неизвестно, чем бы все кончилось, если бы из лавки не выглянула Сонька, привлеченная шумом борьбы.

– А ну, пошел отсюда, шланбой! – набросилась она на Михеля, стала лупить его по голове берестяной квасной кружкой. – Какого черта караулишь?

– В каталажку не надо, Соня! – вдруг испугался Михель и отпустил поляка. – Больно. – Божевольный торопливо затопал прочь, лишь изредка оглядывался, бормотал: – Соня… Моя Соня… Мама… – и грозил кулаком пану: – Убью!

Вошли внутрь. Сонька кивнула гостю на одну из скамеек.

Лавка была небольшой, с двумя керосиновыми лампами по углам. Стояли два длинных стола для распития кваса, а на печи громоздились две булькающие бочки для закваски и перегонки пойла.

Сонька за пять лет каторги сильно сдала. Голова совсем поседела, зубы поддались цинге и почернели, походка утяжелилась, стала неуверенной, шаркающей. И лишь глаза по-прежнему были глубоки и внимательны.

– Мне изменили режим, Соня, – с улыбкой сообщил пан.

– Кто?

– В поселок пришел новый комендант. Я имел с ним разговор. Теперь могу перемещаться по поселку свободно.

– Вы с ним знакомы?

– Он пригласил меня к себе. Господин более чем странный. Знает стихи Марка Рокотова, интересуется инакомыслием, вел весьма загадочный разговор.

– Зачем вы мне это говорите?

– Он расспрашивал о вас.

– Обо мне расспрашивают многие. Как только туристы расползаются с парохода, так и расспрашивают.

Поляк усмехнулся.

– Тут иное. Как я понял, он желает поговорить с вами.

– О чем?

– С вашей помощью он намерен поднять в поселке свой авторитет.

– У коменданта всегда в поселке авторитет, – усмехнулась Сонька.

– Ему хочется, как он выразился, помочь отверженным и несчастным.

Женщина с иронией посмотрела на него.

– Вы с утра не выпивали?

– Я ведь не пью, Соня. Он действительно заинтересовался вами.

– Стара я для его интереса.

– Он также заинтересовался Михелиной.

– А это совсем ни к чему.

– Он просто спросил о ней.

– Сегодня спросил, завтра возьмется за дело.

– Надо этим воспользоваться, Соня!

– Дочку подложить?

– Зачем? Есть ведь другие варианты. Надо искать возможность бежать отсюда!.. Я крайне беспокоюсь о вас.

Сонька повернула к нему голову, внимательно посмотрела в измученное каторгой и годами породистое лицо поляка, с искренним сочувствием заметила:

– Лучше о себе побеспокойтесь. Совсем сдали.

Пан неожиданно взял женщину за плечи, на мгновение растроганно приобнял ее, уткнулся в плечо, и даже на какой-то миг показалось, что он расплакался. Тут же виновато отпустил, усмехнулся.

– Простите… – Помолчал, вытер тыльной стороной ладони глаза. – Обо мне бессмысленно. Я вряд ли уже выберусь. А вот вам надо постараться. Хотя бы ради ваших дочерей.

– Вы в своем репертуаре, – улыбнулась Сонька.

– Так воспитан. – Поляк снова элегантно откланялся. – Вы все-таки подумайте о том, что я вам сказал.

– Подумаю, – механически ответила женщина и вместе с поляком двинулась к выходу. – Если Михель вдруг станет нахальничать, кликните меня.

– Отобьюсь.

Дверь распахнулась, и вместе с облаком пара в лавку ввалилось сразу три поселенца.

– Соня! – заорал один из них. – Дай загасить огонь! Покрепче чего-нибудь!

Поляк вышел из лавки, огляделся и направился к околице, за которой начиналась почти засыпанная снегом тропинка в соседний поселок.

Идти было трудно.

Небо совсем освободилось от туч, и звезды сверкали над головой низко, ярко и крупно, казалось, можно рукой дотянуться до них.

Пан не заметил, что следом за ним из поселка двинулся Михель.

На середине дороги Тобольский остановился, любуясь вышитым звездами небом, машинально оглянулся и вдруг обнаружил, что Михель почти уже настиг его. Остановился, с неожиданным страхом и дурным предчувствием спросил:

– Чего тебе?

Божевольный молчал, глядя на Тобольского тяжело и мрачно.

– Ступай к себе, Михель, – сказал тот. – Холодно. Околеешь.

Михель не двинулся.

Поляк постоял какое-то время и двинулся дальше. Михель тут же тронулся следом.

Пан оглянулся.

– Не надо за мной идти, Михель. Сам дойду.

– Соня, – произнес тот и ткнул кулаком в грудь. – Моя Соня.

– Твоя… Конечно твоя… Соня отдыхает. Ступай.

– Моя!.. Люблю Соню!

– Как скажешь… Бог с тобой.

Пан Тобольский шагнул снова и тут услышал близкое, частое и шумное дыхание. Оглянуться не успел, Михель в прыжке сбил его с ног, навалился тяжелой смрадной тушей и стал душить.

Пан задыхался, терял силы, пытался увернуться от цепких рук нападавшего, пару раз умудрился ударить его в лицо, тот окончательно озверел, завопил от боли и обиды и впился зубами в глотку несчастного.

Успокоился Михель только тогда, когда поляк после конвульсий затих. Медленно поднялся, запрокинул голову к полной луне, плывшей по звездному чистому небу, удовлетворенно прокричал что-то и медленно побрел в сторону поселка вольнопоселенцев, широко размахивая руками.

На снегу осталось лежать бездыханное тело пана Тобольского.

…В шестом часу утра, когда над поселком все еще висела морозная, прозрачная и трескучая ночь, каторжанки под присмотром двух молодых бабех-надзирательниц спешно готовились к выходу на работу – убирали постели, успевали по-быстрому глотнуть горячего кипятку, натягивали на себя осточертевшие тяжелые шинельного цвета бушлаты, переругивались то злобно, то не очень.

– Шевелись, шалашовки! – подгоняли надзирательницы. – Кто задержится, три дрына по горбу!

Нары Соньки и Михелины находились рядом, мать и дочь привычно и без лишних слов затягивали одежду, успевали помочь друг другу, перебрасывались короткими, понимающими взглядами.

К этому времени Михелине исполнилось уже двадцать пять, но возраст никак не отразился на ее внешности. Она оставалась не по-здешнему хрупкой и ухоженной, лицо ее от прикладывания тюленьего жира было свежим, благородным, манеру поведения девушка выбрала подчеркнуто независимую.

Тяжело стукнула промерзшая входная дверь, в барак вместе с морозным облаком ввалился известный в поселке своей наглостью и подлостью подпрапорщик Кузьма Евдокимов, заорал на все помещение:

– Соньку Золотую Ручку немедля к начальнику!

Каторжанки немедленно напряглись, Сонька быстро повернулась к Михелине. Дочь с тревогой спросила:

– Зачем он в такую рань, Соня?

– Без понятия, – пожала та плечами, посмотрела на надзирателя: – К какому еще начальнику?

– К господину поручику!.. К Никите Глебовичу!

– Ничего не перепутал?

– Путают знаешь где? – оскалился тот, тут же цапнул за задницу крайнюю из каторжанок и продолжил: – Когда заместо бабы мужика щупают! Давай на выход! Велел не задерживаться!

Сонька бросила на напрягшуюся дочку взгляд, усмехнулась:

– Не волнуйся. Думаю, это ненадолго.

– Может, я с тобой? Что-то нехорошее в этом.

– Узнаем.

Мать подбадривающе подмигнула дочке, набросила на плечи тяжелый серый бушлат и двинулась к выходу.

Надсмотрщик пропустил воровку вперед, по пути щипнул за зад молодую поселенку, довольно заржал.

– Ну, кобылы, мать вашу! – и вывалился следом за Сонькой в морозное утро.

Луна все еще была полная и круглая, деревья от холода потрескивали, в ближних дворах изредка побрехивали вконец озябшие собаки.

– Не знаешь, чего хозяин хочет? – осторожно спросила Сонька.

– А чего он хочет? – заржал Кузьма. – Того, чего хотят и все мужики!