Привратник на момент стушевался, но тут же нашелся:

– Не знаю такой.

– Госпожа Бессмертная… бывшая прима оперетты! Сказывают, она здесь проживает.

– Мне об этом неизвестно.

На дорожке показался дворецкий Филипп, увидел незнакомого человека, направился к воротам.

– Чего господин желает? – спросил вышедшего навстречу Илью.

– Желают видеть госпожу Бессмертную, – ответил тот. – А мне неведомо, кто такая.

Дворецкий отодвинул его с дорожки, подошел к калитке, слегка поклонился гостю:

– Слушаю вас, уважаемый.

– Товарищ секретаря Государственной думы Валеев, – представился Улюкай. – Мне поручено встретиться с госпожой Бессмертной, которая, по некоторым сведениям, проживает в доме княжны.

– Товарищ секретаря Думы? – удивился Филипп. – И что же заинтересовало Думу в госпоже Бессмертной?

– Попроси госпожу выйти во двор! Это важно!

– Постараюсь исполнить вашу просьбу.

Дворецкий ушел, Улюкай стал прохаживаться вдоль ворот, и к нему подошел Резаный.

– Чего они?

– Не желают звать. Вроде того, будто скрывают.

– С чего это?

– Барская придурь.

– Но ты сказал, кто ты есть?

– Потому и поковылял звать.

От дома вышел дворецкий, следом за ним спешила Табба. Она за эти годы мало изменилась, одета была в длинное домашнее платье, волосы были наброшены на лицо так, что они довольно удачно скрывали давний шрам возле глаза.

Резаный вернулся к пролетке, Улюкай подождал, когда Илья откроет калитку, шагнул навстречу бывшей приме, поприветствовал с поклоном:

– Здравствуйте, мадемуазель.

Та кивнула, повернулась к дворецкому:

– Ступай.

– Прошу прощения, но беседовать вам придется здесь, – предупредил он.

– Я поняла, ступай, – отмахнулась Табба и повернулась к визитеру: – Слушаю вас.

– Дело короткое, но важное. Лучше где-нибудь присесть.

– Пожалуйте на скамейку.

Они пересекли двор, расположились на тяжелой чугунной скамье рядом с фонтанчиком.

– Вы кто? – спросила Табба.

– Вор.

– Вор? Но дворецкий сказал, что вы товарищ секретаря Думы.

– Это правда… Но вообще-то вор.

– Вор – в Думе?

– Ничего удивительного. Нас там много.

– Как это?

– Время такое. Один вор ворует, другой – прикрывает.

Бессмертная машинально огляделась, снова повернулась к Улюкаю:

– Что у вас?

– Меня зовут Улюкай. Слышали когда-нибудь?

– Возможно. Что дальше?

– Историю бриллианта «Черный могол» вы тоже, думаю, слышали?

– Это важно?

– Важно. – Улюкай достал из внутреннего кармана пиджака бархатный мешочек, вытащил из него золотую коробочку. Положил ее на ладонь, открыл его.

В коробочке лежал бриллиант – таинственный, сверкающий, манящий, пугающий.

– Это и есть «Черный могол», – сказал Улюкай.

Табба завороженно смотрела на него:

– Моя мать охотилась за ним. Теперь он у вас?

– Временно. – Вор протянул коробочку Таббе. – Теперь он будет у вас.

– У меня?!

– У вас. Но тоже временно.

– Я не возьму его.

– Придется. Вы дочь Соньки и обязаны будете передать его матери.

– Зачем?

– Она теперь единственный человек, который будет владеть им по праву. Так завещал верховный вор Мамай.

– Заберите его! – попыталась вернуть камень Бессмертная. – Мне он не нужен! Я не знаю, где моя мать и сестра. И вряд ли увижу их в ближайшее время.

– Думаю, вскоре увидите. Сонька – дама вечная. – Улюкай заставил бывшую приму взять коробку. – Только помните – вы обязаны будете передать его своей матери. Иначе он принесет вам беду. И еще помните, мы вас не оставим. В самые трудные моменты всегда будем рядом.

Табба осталась сидеть, какое-то время была не в состоянии отвести глаз от камня, сияющего черным непостижимым светом. Затем подняла голову, проследила за тем, как странный посетитель вышел в калитку, уселся в пролетку и укатил прочь.

Зима на Сахалине в предновогодние дни 1910 года выдалась необычайно снежной и морозной. Сугробы в поселке каторжан подчас достигали полутора метров, засыпав протоптанные дорожки и почти полностью закрыв крохотные окна в черных заиндевелых бараках.

От мороза потрескивали бревна, а дым из труб вился к небу густо и как бы застывал на лету.

Новый «хозяин» поселка поручик Гончаров едва ли не с первого дня пребывания на службе пожелал видеть у себя почему-то именно пана Тобольского, сосланного на пожизненные каторжные работы. Причем послал за ним конвоира в мужскую часть поселка не днем, а ночью, когда арестанты вернулись уже с валки леса и готовились ко сну.

Когда конвоир с паном пробирались к дому коменданта, по пути встретили божевольного Михеля, озябшего и отрешенного. Тот, устало подпрыгивая и размахивая руками, вдруг остановился, узнал поляка, что-то промычал и угрожающе надвинулся на них.

– Чего тебе, придурок? – крикнул конвоир. – Пошел отседова!

– Убью, – произнес Михель и сделал решительный шаг к пану. – Не ходи к Соне! Соня моя!

– Пошел отседова, гумозник! – Конвоир сильно толкнул сумасшедшего, тот завалился в глубокий снег, увяз в нем и, выбираясь, продолжал мычать и грозить вслед уходящим.

– Такой и взаправду зашибить может, – с ухмылкой бросил конвоир поляку. – Не боишься?

– Он добрый, не зашибет, – пожал тот плечами.

– Добрый, а дури выше головы. Держись от него подальше, пан. А то и правда как бы беды не вышло.

Дом коменданта поселка стоял на пригорке, на отшибе. Почти во всех окнах горел неяркий ламповый свет.

Залаяли с лютым озверением два огромных волкодава, на них вяло прикрикнул дежуривший у входа охранник, махнул пришедшим, давая им возможность пройти.

Пан Тобольский и конвоир поднялись по скрипучим от мороза ступенькам на второй этаж, остановились возле обитой войлоком двери, поляк оглянулся на солдата.

Тот тяжело вздохнул, неожиданно перекрестился.

– Чего ты? – не понял поляк.

– Боюсь. Сказывают, суровые они больно. Да и породы особой – барской.

– А тебе-то чего бояться?

– А как же? На всякий случай, мы ведь совсем их не знаем. – Конвоир снова перекрестился, кивком велел стучать.

Тобольский нерешительно ударил пару раз кулаком в промерзший косяк, дверь распахнулась, и в облаке теплого воздуха возник поручик – мужчина лет двадцати с небольшим, ладный, черноволосый, подтянутый. Увидел арестанта, жестом пригласил переступить порог и распорядился конвоиру:

– Жди на улице.

Пан прошел в небольшую, со вкусом обставленную гостиную, мельком оглядел обстановку: стол с изысканной настольной лампой, дымящим самоваром и пишущей машинкой «Ундервуд», пару стульев, дутый буфет с посудой, красной кожи диван, книжные полки с плотными корешками фолиантов, небольшой платяной шкаф.

В углу стояла срубленная к Новому году елка, украшенная картонными картинками и стеклянными шарами.

Поручик по-хозяйски прошагал к столу, кивнул на один из стульев:

– Присаживайтесь.

Пан с достоинством принял предложение, вопросительно посмотрел на хозяина.

– Чаю? – спросил тот.

– Благодарю, с удовольствием, – усмехнулся поляк.

Гончаров взял со стола заварной чайник, налил в чашку перед гостем темной ароматной жидкости, вернулся на место.

Пан попробовал на вкус чай, благодарно улыбнулся.

– Давно не пил настоящий английский чай.

– Имеете такую возможность. – Поручик внимательно изучал каторжанина. – Вы ведь здесь пожизненно?

Тобольский с удовольствием сделал глоток, поставил на стол чашку.

– Могу задать вопрос, господин поручик?

– Можете. – Никита Глебович по-прежнему с любопытством изучал поляка.

– За все годы каторжной жизни меня ни разу не приглашали в дом начальника на чай. Это что, новая форма обработки политкаторжанина?

– Считаете, есть смысл вас обрабатывать?

– Смысла нет. Во-первых, бесполезно. А во-вторых, ничего выдающегося при всем желании я сообщить вам не могу. В чем смысл данной чайной церемонии?