Слово нашлось не сразу, мама его несколько секунд подбирала. Ей не было нужды уточнять, что двойственность чувствовалась в отношении Миранды ко мне. Мамино чрезмерно осторожное упоминание о ее расовой принадлежности вызывало у меня раздражение, и вместе с тем я испытывал терзания уязвленного самолюбия. Почему-то я не стал поправлять ее и объяснять, что никакого первого брака не было. Мы снова замолчали.

Ехали мы быстро, без пробок, но на самом подъезде к аэропорту Ла-Гуардиа поток машин вдруг замедлился, и мы поползли с черепашьей скоростью.

— Я, по-моему, рассказывала тебе, как целый год добивалась американской визы, чтобы мы с папой могли пожениться.

— Я помню.

— Мы с ним так долго не виделись.

Мамины пальцы теребили сумочку, лежавшую у нее на коленях.

— Я спускалась с корабля по сходням, а он стоял на причале и ждал, а когда подошел ко мне и я посмотрела ему в глаза, то мне показалось, что передо мной человек, которого я совсем не знаю, кто-то чужой, незнакомый. Я передать тебе не могу, как мне стало страшно. Потом он заговорил со мной, стал жестикулировать, и я вдруг увидела прежнего Ларса, которого так любила.

— А сколько это длилось по времени?

— Что?

— Сколько ты не могла его узнать?

— Да нет же, я его, разумеется, узнала, просто это был не он. Сколько длилось? Трудно сказать, недолго, меньше минуты, может, даже считаные секунды, но я их никогда не забуду.

Когда мы прощались перед зоной досмотра, мама крепко обняла меня и произнесла, глядя куда-то в самую душу:

— Эрик, сыночек, если бы я умела, я бы ее к тебе приворожила.

После этих слов она повернулась, разулась, поставила туфли и сумку на конвейерную ленту и принялась ждать, пока женщина в форме поманит ее, приглашая пройти под аркой металлодетектора.

Несмотря на радость от возвращения домой, — писал мой отец, — лето я прожил в состоянии постоянного разлада со всем и вся. Дома я тосковал. Мне не хватало армейской жизни, не хватало не столько близких друзей, сколько чувства товарищества, которое возникает лишь в процессе военной службы. Не хватало нашей ежедневной трубы-грозы-войны, а с нею наших разудалых, но беззлобных игрищ и забав, чтобы и работать на всю катушку, и гулять на всю катушку, не мешая, разумеется, одно с другим. Я научился ценить армейский порядок и уставное единообразие, если в них был смысл. Даже армейские перегибы, когда дело касалось образцового содержания казармы, обмундирования, техники и оружия, были мне по сердцу. Жизнь «на гражданке», в том числе и в родительском доме, угнетала меня своей расхлябанностью и хаосом.

Добрую половину лета 1946 года отец валил деревья. Началось все с того, что их сосед, старый Ларсен, в разговоре с дедом однажды помянул старые деревья, которые во множестве гибнут на его земле. Тогда отец предложил купить часть как древостой, на сруб.

На следующее утро мы встретились, чтобы пометить мои деревья. Это были могучие древние великаны, вымахавшие так, что от земли до первой ветки кроны было метров двенадцать, не меньше. Дубы шли по четыре доллара за штуку. У лип древесина помягче, их отдавали дешевле, по три доллара. Лесорубу летом приходится несладко. В лесу стоит липкая жара, ни ветерка, зато комаров и гнуса хоть отбавляй. Мое снаряжение представляло собой одноручную пилу, топор, киянку и несколько железных клиньев. Я все делал сам, решив прибегнуть к помощи отца и Фредрика лишь в самом крайнем случае. У меня накопилось такое количество сил, что их надо было куда-то выплескивать, поэтому я упоенно работал в одиночку. Помню, с каким наслаждением я, чуть живой от усталости, валился вечером на кровать. Теперь я знаю, что лучшее средство от хандры — это одноручная пила. В отличие от двуручной, пильщик тут и тянет полотно на себя, и толкает от себя, и все сам-один.

Я до сих пор чувствую, как отец стоит за мной, держа мои руки, в которых зажат топор, в своих. Мы вместе поднимаем топор и одним махом опускаем его точно на полено, так что лезвие рассекает его вдоль волокон на две равные половины. Со временем я научился колоть дрова самостоятельно, отец только присматривал. Руки быстро начинали болеть, тело наливалось усталостью, но я никогда ему про это не говорил. Он был прав, было какое-то неизъяснимое удовольствие в том, чтобы ударить как надо и с первого раза развалить полено надвое. Я, как сейчас, вижу: отец стоит, подбоченясь, в рубашке с закатанными рукавами, по лицу течет пот, а сам с довольной улыбкой оглядывает высоченную поленницу:

— Красотища, Эрик, верно? Кра-со-ти-ща!

В лесной чаще отставной сержант надрывался-корячился со своей одноручной пилой. Он врубался, вгрызался в кору умирающих деревьев, этих вздымавшихся к небу соперников, которых пытался переиграть. Правила игры диктовались душевной потребностью. Он знать не знал, что ему делать с этим древостоем. Валить вековые дубы и липы требовала не жизненная необходимость, это была не работа, а экзорцизм, изгнание бесов. По словам дяди Фредрика, отец тогда во сне пробил кулаками потолок у себя над кроватью. Только после этого Фредрик догадался, через что старшему брату пришлось пройти на фронте. Подробностей я не знаю, но подозреваю, что бесам, терзавшим отца, имя было легион. Кого-то из них он привез с войны, но были и другие. После того как ему удалось убедить недоумка психиатра из призывной медкомиссии, что он испытывает интерес к девушкам, он был почти уверен, что отроческие бесы навсегда остались в прошлом. Очевидно, на старом месте, при виде жалкого домишки и покосившегося пустого амбара, при виде того, о чем говорилось «тут, у нас дома», они снова захотели крови.

Боль, возникшая во время последней встречи с Мирандой, не спешила уходить. Я понимал, что успел нарисовать себе будущее, в котором было место и для Эгги, и для ее матери, и невозможность этого воображаемого «и вот тогда-то» с головой окунала меня в унылое, лишенное любви настоящее. По утрам я просыпался с ощущением мутной тоски, и хотя она рассеивалась во время приема пациентов, я отдавал себе отчет в том, что в моей жизни наступила полоса, которая на профессиональном языке психиатров называется «ангедония», полное равнодушие к радостям жизни. Я также понимал, что мою реакцию на слова Миранды нельзя рассматривать в отрыве от кончины отца, кончины, недостаточно, по моим ощущениям, оплаканной. Да, конечно, я тщательнейшим образом изучал его архив; дня не проходило, чтобы я не записывал чего-нибудь из собственных воспоминаний о нем; все это, без сомнения, можно было истолковать как форму проявления тоски. Но чего-то все равно недоставало, и это ощущение отсутствия чего-то в себе перерождалось в беспокойство. Хуже всего приходилось ночью. Словно одержимый, я слышал мириады голосов, исступленно бившихся за место в моем сознании, какие-то обрывки внутренней речи, вызывавшие в памяти зрительные образы, которые становились все более и более бессвязными по мере того, как я входил в промежуточное состояние между бодрствованием и сном. Как-то ночью мне привиделась женская фигура, похожая на мать, одиноко бродящая сперва по старому дому, потом возле ручья, где она стремительно рвалась вперед всем своим стройным телом и вдруг замедлила шаг и зазмеилась по тропинке. Если бы я умела, я бы ее к тебе приворожила.Откуда она знала? Никто не знает, почему мы спим, почему видим сны. Я знаю, что ты никогда никому не расскажешь про то, что случилось. Она уже все равно в раю, а тем, кто здесь остался, ничего знать не надо.Слова из письма Лизы жгли меня, словно бы я был в ответе, имел к этому отношение. Порой, когда меня уже совсем было клонило в сон, я отчетливо слышал отцовский кашель, который, как и его голос, невозможно было ни с чем спутать, и этот звук заставлял меня мгновенно прийти в себя. Еще одним тонизирующим средством была беспрерывно меняющаяся череда эротических видений, покорный моим фантазиям бордель, призванный сладить с сексуальным напряжением, которое терзало меня, как впивающаяся в плоть смирительная рубашка. Но по мере того, как разгоралась моя мастурбационная похоть, вымышленные героини неизбежно приобретали черты Миранды. В моих воображаемых совокуплениях с ее дублершей не было нежности, одна только злая страсть, и после этого меня, словно засевший под ребрами железный прут, пронзали горечь и стыд. Часто одна воспаленная мысль тащила за собой другую. Меня встревожило появление в доме Лейна. Мне чудилось, что я слышу на крыше его шаги. Во сне я натыкался в спальне на забытый им фотоаппарат, снимал заднюю крышку, и руки тут же оказывались залиты кровью пополам со слизью, которой камера истекала, будто раненый зверь. Меня встревожила подсмотренная Бертоном в парке встреча Инги с неизвестной женщиной, да и Генри не давал покоя. У него глаза как у коршуна. Он писал работу о творчестве Макса. Это все из-за папы.Разгадку надо было искать в книгах Макса; я мучился этим во время своих ночных приступов. Герои его произведений: Родни Фалленворт, Доротея Стоун, миссис Хеджуотер и клоун по имени Зеленый Человек — оказались включенными в круг подозреваемых. В голове всплывала странная сюжетная канва «Человека домашнего». Хорас и его невесть куда исчезнувшее семейство — что это: выражение подспудных страхов автора или его сокровенных желаний? Я мысленно прокручивал эпизод из «Синевы», когда пальцы Аркадия «лепят» слова, и пытался сложить знаки в зашифрованное послание. Инга снова и снова смотрела этот фильм. Что она в нем искала? Рыжеволосая журналистка бесстыдно усмехалась Инге в лицо, полагая, что знает какой-то секрет. Какой? Сара свешивается с окна материнской квартиры, и я вижу, как она летит вниз с высоты двенадцатого этажа, вижу это так, словно все это происходит на моих глазах. Крик ее обезумевшей от отчаянья матери, когда она ворвалась в мою приемную: «Это вы ее выписали! Это вы ее убили!» Странный контраст ее мечущихся в истерике рук и коры застывших в укладке волос, так что ни одна прядь не выбивается. Голос мисс Л.: старый потаскун. Мой ужас. Голос Питера Фаулера, снисходительно похлопывающего меня по плечу: «Карбамазепин, старичок. Отлично помогает при приступах агрессии». Великий и ужасный Питер Фаулер, самодовольное светило современной фармакологии. «Сейчас чуть не каждый день появляется что-то новое для борьбы с МДП. Надо быть в курсе, Давидсен». И тут я его кулаком в морду, да так, что он бьется затылком о стену. И чувство немедленного облегчения, поскольку у меня в голове начинают клубиться слова и строчки из медицинской литературы: «эмоциональная дисрегуляция, пограничное расстройство личности». Нейтральность.Что значит это слово? Ничего. Просто очередную ложь. Попытки мистера Т. разложить свои откровения по полочкам: «Вдребезги! Не вижу ни зги! Она готовит розги. Он собирает мозги и знает, что дело — дрянь. Где грань?» И опять мисс Л.: «Неужели вы сами верите во всю эту психотерапевтическую лабуду? Вот я сижу тут, смотрю на вас и чувствую себя полной идиоткой. Но вы-то, конечно, воображаете себя Господом Богом, я же вижу!» Я представляю, как валю ее на пол, мои пальцы смыкаются на ее запястьях. Как же я вас ненавижу!