Глупые общества — это общества, в которых существующие убеждения и верования, способы разрешения конфликтов, системы оценок и образ жизни ограничивают возможности частного разума.

Отупевшее или развращенное общество именно к этому и приходит. Как и общество, основанное на привычках и зависимостях, такое, каким — согласно мнению экспертов — является наше общество. Склонность к зависимости, привыканию — культурный феномен. Известный американский исследователь Арнольд Уоштон замечает: „Все больше и больше людей начинают отдавать себе отчет в том, что наша национальная тяга к химическим продуктам — это только часть национальной проблемы аддиктивного поведения: то есть речь идет не только о вреде наркотиков“.

Я часто говорил о том, что сами по себе наркотики — не проблема, а лишь плохое решение проблемы. Уоштон пишет: „То, что мы постоянно стремимся получать вознаграждение ценой зависимости, многое говорит о том социальном контексте, в рамках которого это все происходит: мы массово прибегаем к средствам, изменяющим состояние наших душ, для того чтобы удовлетворить реальные и законные потребности, которые не могут быть адекватно удовлетвореныв рамках социального, экономического и духовного контекста нашей культуры“. Нечто среднее между „ментальностью быстрых решений“ и „чувством бессилия“. Анни Готтлиб в своем исследовании, посвященном поколению 60-х годов, озаглавленном „Ты веришь в магию?“, пишет: „Это тот самый кисло-сладкий завет, оставленный наркотиками нашему поколению: желание „пролететь“ над жизнью, полной превратностей. Наркотики были чем-то вроде вертолета, который мог высадить нас в Гималаях, для того чтобы мы насладились видами, избавив от необходимости подниматься самим. Этот опыт оставил нам по прошествии лет жажду экстаза, нетерпеливость в земных делах, неверие в эффективность каких-либо усилий. Тем, кто пошел по тропе, ведущей в мир магии, очень дорого стоило научиться терпению, настойчивости и дисциплине, смириться с изгнанием обратно в наш заурядный мир“.

Я не могу обойти стороной еще одну проблему. Гарантирует ли одобрение общества добродетельность того или иного решения? Категорически нет. Неверно, что большинство всегда право, как неверно и то, что народ никогда не ошибается, как с явным легкомыслием утверждается в политкорректных лозунгах. Озлобленное, завистливое, фанатичное или расистское общество может ошибаться коллективно, и, напротив, отдельный человек может быть прав, в то время как все вокруг не правы. Поэтому, говоря об успехах или ошибках коллективного разума, нам необходимо выбрать некие критерии оценки. Я предлагаю вам следующий: мы должны отвести социальному разуму максимально высокое место в иерархии тогда, когда он предлагает такие формы жизни, которые просвещенный и добродетельный человек, использующий свой разум на общее благо, критически осмыслив доступную информацию, признает хорошими.Внимательный читатель согласится, что это, конечно же, абсолютно аристотелевская формула, но при этом включающая в себя идеи Роулза, Хабермаса и других теоретиков. Не улыбайтесь, встретив в моем определении слово „добродетельный“. Какие качества ожидаем мы увидеть у судьи, чтобы доверять ему? Беспристрастность, объективность, скрупулезное исследование обстоятельств дела, справедливость — все это добродетели, или, если хотите, качества, которые идут на пользу судебному процессу.

Но если в конечном итоге этот судья — отдельный, конкретный человек, то почему я придаю такое значение коллективному разуму? Потому что общество в целом не дает возможности отдельно взятому разуму владеть всей необходимой информацией. Личный опыт, разнообразие обстоятельств, практическое подтверждение эффективности предложенных теорий чрезвычайно необходимы для принятия справедливого решения по всем вопросам. Меня убедил в этом такой строгий рационалист, как Жак Маритен [68], который, попытавшись обосновать этические принципы, признал, что „самым важным фактором морального прогресса человечества является развитие знания за счет накопления опыта, о чем обычно упоминается на периферии философских систем“. Практика является конечным подтверждением теории.

Я многократно говорил о том, что История — хранилище свидетельств об испытаниях различных нормативных систем. Целый ряд убеждений, которые в определенное время принимались большинством людей, впоследствии оказались отвергнуты — после длительной и подчас жестокой проверки опытом. И наши познания — это тоже во многом плод горького опыта. Можно было бы перечислять без конца: рабство, дискриминация женщин или негров, отрицание прав детей, вера в святость монаршей власти, конфессиональные и теократические государства, процесс иммунизации, за которым скрываются разного толка религиозный догматизм, расовое превосходство, применение пыток в качестве законной юридической процедуры и многое другое. То, что эти убеждения, ошибочные, извращенные, нашли себе место в жизни, — пример величайших ошибок социального разума.

Ошибки общества, как и ошибки личности, могут быть когнитивными, аффективными и операционными. Эта глава, таким образом, служит напоминанием о том, что я уже разъяснял.

Когнитивные ошибки. Разум терпит когнитивные неудачи тогда, когда хранит верность защищенным крепкой броней убеждениям. Предрассудки, суеверия, догматизм и фанантизм — прежде всего социальные, а потом уже личностные явления. Существуют культуры, которые питают и оберегают их. Религиозная нетерпимость раз за разом воспроизводит одни и те же модели поведения. Слабак требует свободу, которая защищает его от тирана, но если он приходит к власти, то быстро забывает о том, чего требовал раньше. Христиане, гонимые Синедрионом и Империей, требовали равенства. В начале III века Тертуллиан писал: „Как по закону человеческому, так и по законам природы каждый свободен молиться кому хочет. Религиозные убеждения личности не принесут вреда или пользы никому более, чем прежде всего тому, кто их исповедует. Навязывание религии силой противно ее природе“. Но в 313 году Константин легализует исповедание христианства, и сто лет спустя Церковь, обретшая определенную власть, начала преследование иноверцев. Римские императоры запретили язычество. И тогда стороны поменялись местами: в конце IV века уже выдающиеся язычники защищали свободу исповедания от тех, кто защищал ее веком назад. Uno itinere non protest perveniri ad tam grande secretum. „Не может существовать лишь один-единственный путь, — воскликнул Симмах [69]в римском сенате в 384 году, — к постижению сути этой великой тайны!“ Но они уже проиграли.

Протестантизм воспроизводит ту же модель. Лютер выступает за свободу совести, свободу обсуждения, видя в них грозное оружие, направленное против Церкви. Под угрозой неминуемого отлучения он упорно защищает религиозную свободу: „Не должно подчиняться князьям, когда они требуют покориться глупым суевериям, и точно так же не должно просить их помощи в защите Слова Божия“. Но через несколько лет, когда он уже чувствует за собой силу, Лютер забывает о сказанном, и просит помощи у князей, и призывает их безжалостно отомстить врагам. Лютеране беспощадно преследуют анабаптистов, а те по мере изменения обстоятельств с тем же пылом преследуют лютеран, захватив власть в Мюнстере.

То же самое произошло в исламском мире. И сегодня мы наблюдаем неприкрытую вражду между суннитами и шиитами, а в некоторых странах, таких как, например, Судан, мусульманское правительство ведет войну на истребление против христиан. Все эти случаи являются примерами жестоких ошибок разума, ставшего заложником фанатизма, и тот, будучи не способным по природе своей усваивать опыт, раз за разом повторяет все те же самые жестокости.

Можно было бы написать историю „отравленных“ культур и собрать там примеры ложных убеждений, послуживших легитимации несправедливостей. Например, радикального неравенства человеческих существ, радикальной кастовой сегрегации, которая все еще имеет место в различных районах Индии, дискриминации по признакам пола или расы. Даже Аристотель, великий этик и воспитатель Европы, был не свободен от этого вида убеждений, поскольку утверждал, что рабство — элемент естественного порядка вещей: