«А ты сказал ей, что я не люблю купаться? В последний раз она выкупала меня просто ради собственного удовольствия».

«Я ей скажу».

«А также что мне не особенно интересно общаться с другими кошками. Если она знакома с кем-то, кто умирает от желания со мной встретиться, то я не имею ничего против того, чтобы посидеть с ним или с нею десять минут, но твоя мать не должна организовывать вторую встречу без моего согласия».

«А как ты выразишь ей свое согласие?»

«Если кошка мне понравится, то я дотронусь до нее или до него во время первого визита».

И вдруг я в замешательстве умолкаю. Моя кошка говорит со мной. Я внимательно смотрю на нее, пытаясь уловить тот чудесный отсутствующий взгляд, которым она одаривала меня последние несколько месяцев – но ничуть не бывало. Ее взгляд многозначителен, в нем светится интеллект. Я стараюсь не задумываться, что бы это значило применительно к моей жизни.

«О'кей, я ей скажу», – обещаю я.

На яхте друзей Лоры у нас отдельная каюта. Когда я распаковываю свои сумки, то осторожно вынимаю маску Микки-Мауса, которую захватил с собой на память о Саре. Я приколачиваю ее к стене.

Первые два дня путешествия, как и следовало ожидать, проходят приятно; и я расслабляюсь. Но на третий день я испытываю неприятный шок. Я в каюте один, одеваюсь к обеду. Когда я опускаю руку в карман пиджака, то нахожу фотографию последней картины Генриетты, той самой, которая меня так ужаснула. А еще – длинный белокурый волос, который я сразу не заметил. Наверно, Генриетта сунула все это мне в карман, когда я последний раз ее видел, несомненно, в слабой, жалкой попытке взволновать меня. И это срабатывает. Я взволнован и испуган. Фотография и волос. Это наводит меня на мысль о черной магии, вуду. Но я не позволю себе расстраиваться. Когда через пять минут я выйду из каюты и отправлюсь обедать, я буду прекрасно себя чувствовать. Я кладу фото и волос в ящик.

Как и следовало ожидать, мне не становится лучше через минуту. И через несколько часов. Меня преследует не фотография, как можно было подумать, а волос. Каждую ночь мне снятся кошмары о длинных белокурых волосах. Мне снится Румпельштильцхен, [9]и будто бы мне нужно прясть из волос солому, а потом золото; мне снится Страшила из «Волшебника из страны Оз», [10]набитый волосами вместо соломы; мне снится Рапунцель, [11]и мне снятся зыбучие пески, я медленно, неудержимо тону в озере из мягких, теплых, шелковистых, роковых белокурых волос – и задыхаюсь.

Люди хлопают ей за границей. На Корсике. В Сардинии. В ресторанах. Эти богатые европейцы прослышали о забавной, ловкой, интригующей штучкеиз Нью-Йорка, – об этой причуде Нью-Йорка, маленькой его слабости – хлопать почти что ничему, хлопать почти что никому, – да, никому, которому просто… хлопают. Те немногие, которые не путешествовали и не видали это своими глазами, по крайней мере слышали, видели ее фотографии в журналах и газетах, видели Лору по телевизору. И они хлопают, чтобы внести свой вклад в это движение, чтобы распространить его по всему миру. Считается каждый маленький хлопок.

Помимо этих весьма основательных причин, по которым следует аплодировать Лоре, имеется и гораздо более важная, более существенная, подлинная причина, заключающаяся вот в чем: не аплодировать, или, что того хуже, не признавать ее, или, что еще хуже, спрашивать людей, почему они хлопают, всегда смертельно опасно. Поэтому образованные люди, богатые люди и люди из высшего общества тайно изучают ее фотографии и запоминают ее лицо в уединении у себя дома, чтобы не случилось несчастье. Во всяком случае, так сообщают средства массовой информации.

Лора рассказывает мне о своей фантазии: она бежит сквозь толпу людей, которые ей хлопают. Их аплодисменты подобны ветру в ее волосах. Толпа расступается перед ней, как расступалось море перед тем парнем в Библии, но лишь слегка: толпа все еще рядом с ней, она чуть-чуть дотрагивается до Лоры, когда та бежит сквозь нее. Она бежит как можно быстрее, пока не войдет в свою публику глубоко, далеко и запредельно.

– Запредельно в смысле «за пределами» – поясняет мне Лора, – в смысле «в другом измерении».

Однажды средства массовой информации огорчают ее. Она прибегает ко мне. Только что она беседовала со своей подругой в Нью-Йорке, которая сообщила, что Лоре посвящена первая полоса «Нэшнл энквайрер». Заголовок гласит: «Шоу Лоры будет продолжаться, даже в смерти». А в статье говорится: «Лора указала в своем завещании, что хочет, чтобы после ее смерти все ее состояние было потрачено на то, чтобы у ее могилы кто-нибудь стоял и аплодировал вечно – или до тех пор, пока не кончатся ее деньги. Можно аплодировать посменно».

– Я в ярости! – бушует Лора. – Какой же самовлюбленной они меня считают! Они издеваются надо мной.

Лора видит теперь странные сны. Утром она окликает меня со своей верхней койки:

– Джереми?

– Да.

– Мне снилось, что я начала любить свою публику так сильно, что захотела заняться с нею любовью. На улице, когда мне хлопали, я разделась и хотела заниматься любовью сразу со всеми. Потом меня арестовали.

– В самом деле? – говорю я. – Мне снился Румпельштильцхен. – Нам снится то, что у нас на уме.

На другое утро она окликает:

– Джереми?

– Да.

– Мне снился кошмар, будто люди больше не могут со мной разговаривать. Никто. Единственное, что они способны мне сказать – это «Хлоп, хлоп, хлоп, хлоп». Даже ты.

– В самом деле? – говорю я. – Мне снился Страшила.

– Джереми?

– Да.

– Мне снился жуткий кошмар: руки у людей были похожи на рты, и они хлопали, открываясь и закрываясь. Они хотели меня проглотить, все эти руко-рты, как тысячи пираний. Вот так: хлоп, хлоп, хлоп, ам, ам, ам.

– В самом деле? – говорю я. – Мне снилась Рапунцель.

– Джереми?

– Да.

– Мне снился самый ужасный кошмар, будто люди стали хлопать меня. Они хлопали меня.

– Ты хочешь сказать – хлопали тебе?

– Нет. Они хлопали меня.Они хлопали помне. Они билименя.

– О!

– Да. Били меня. И они убили меня. Они захлопали меня насмерть.

– Гм-м. Мне снилось, что я тону в озере из волос.

– Джереми?

– Да.

– Мне снилось, что я застрелила хлопающих. Не всех, но многих. И никто не арестовал меня, и в этом был смысл. Я имею в виду: ты можешь себе представить, чтобы меня арестовали за то, что я стреляю в хлопающих?

– Да. А почему тыне можешь себе представить?

– Потому что, Джереми, знаешь ли, в некотором смысле хлопающие принадлежат мне, и поэтому я могу с ними делать все, что пожелаю. Они отдают себя мне. Хлопая, они приносят себя в дар целиком. Ты сознаешь, что каждый, любой из них охотно пригласил бы меня на обед в любое время?

– Гм-м. – Она не понимает, что во всех моих снах есть одно общее: волосы.

Однажды я смотрю на себя в зеркало и цепенею от ужаса. Я уверен, что в моем лице произошли страшные изменения. Я больше, чем прежде, похожу на то существо на портрете. Я стал больше похож на Сару. Я кидаюсь к ящику в нашей каюте и достаю фотографию. Сравниваю свое лицо в зеркале с лицом существа. Разница стала меньше, чем раньше, я в этом уверен.

Нет, мне, должно быть, кажется. Наверно, я слегка спятил, вот и все. Это временное. Завтра я снова стану нормальным, и мое лицо – тоже.

На следующий день мое лицо не становится нормальным – оно, пожалуй, даже немного хуже: я выгляжу моложе, миловиднее и женственнее. Черт побери! За завтраком я пристально рассматриваю всех, чтобы понять, заметили ли они, как изменилось мое лицо. Кажется, никто не заметил.