– Единственное, что тебя интересует, это деньги, – говорит она. – Ты не хочешь узнать его имя?

– Хочу.

– Ричард.

– Почему Ричард?

– Это имя моей старой собаки, которую назвали в'честь предыдущей, которую назвали в честь моего прежнего кота, которого назвали в честь моего синего одеяла, которое назвали в честь моего отца.

Ах, ее отец, эта загадочная личность, которую называют ее отцом. Какое странное, чуждое слово слетело с ее уст. Ну что же, это, несомненно, удовлетворит тех, кто полагает, будто отец этой маленькой девочки – важное отсутствие в ее жизни. Придурки вы фрейдистские.

– Ричард, скажи «привет», – говорит она попугаю.

Попугай молчит.

– Он еще не научился говорить, – поясняет она. – Спроси меня, сколько стоит мое платье цвета солнца.

– Сколько?

– Две тысячи. А все, что тымне подарил – это кукла Джейн. Ты это сознаешь?

– Я об этом не думал, но сейчас, когда ты сказала, полагаю, что ты права.

– Тебе не стыдно?

– Но еще не было ни твоего дня рождения, ни Рождества.

– Как типично!

– А что не так?

– Я хочу что-нибудь получить от тебя. Я этого несомненно заслуживаю, и я этого требую.

– Чего ты хочешь?

– Погоди минутку, мне нужно решить. – Немного поразмышляв, она продолжает: – Я хочу Шалтая-Болтая, сделанного из золота, еще одного из платины и третьего – из золота и платины, с бриллиантовыми глазами, ртом из опала, ямочками из сапфиров, с изумрудной сережкой, ожерельем из рубинов, в шапке из засушенных цветов, из-под которой высовывались бы желтые соломенные волосы, а еще я хочу, чтобы он сидел на хрустальном блюде с ароматической смесью из сухих цветочных лепестков.

– А что, если я подарю тебе только сухие цветочные лепестки?

– Нет.

– Я не думаю, что существуют подобные Шалтаи-Болтаи.

– О, в самом деле, Джереми? А я-то думала, что их можно купить в любом супермаркете, – язвительно замечает она. – Я не хочу того, что уже существует– кроме Ричарда. – И она целует попугая. – Эти Шалтаи-Болтаи должны быть сделаны на заказ. Как это платье цвета солнца. – Она медленно поворачивается, демонстрируя свое платье.

Я щурюсь, ослепленный сверканием ткани.

– Оно красивое, – говорю я. – Ты выглядишь, как королева.

– Ты глуп! Я не королева, я принцесса. Королевы старые и толстые. Итак, ты подаришь мне этих Шалтай-Болтаев? Я люблю то, что сделано на заказ. Ведь оно никогда не существовало прежде.

– Они будут слишком дорогими.

– Мне жаль тебя, Джереми. Ты маленький. Ты – маленькое ничтожество.

У меня просто волосы дыбом встают. Она подцепляет свои юбки, хватает попугая, как плюшевого медвежонка, и с величественным видом шествует в свою комнату, захлопнув за собой дверь.

Я собираюсь на нее нажаловаться. Отправляюсь на кухню. Генриетта сидит у стола, на котором лежит большая розовая рыба с голубыми глазами и зелеными плавниками. Марципановая рыба. Самый большой марципан, какой мне приходилось видеть. У нее поразительное сходство с Шалтаем-Болтаем с сапфировыми ямочками. Сходство в менталитете и в округлости.

Правый плавник рыбы наполовину съеден. Генриетта отщипывает еще кусочек. Я так горю желанием наябедничать, что не обращаю внимания на ее мрачный вид.

– Итак, этотоже сделано на заказ? – начинаю я, презрительно указывая на рыбу.

– По правде говоря, да. – Она продолжает есть плавник.

На какое-то мгновение мне хочется отломать весь хвост, но я сдерживаюсь, поскольку я не из тех, кто от злости совершает неконтролируемые, дикие поступки. Все, на что меня хватает – это съесть кусок плавника без разрешения.

– Почему вы купили Саре попугая за десять тысяч долларов и платье, сшитое на заказ? – осведомляюсь я.

– Чтобы сделать ее счастливой.

– Вы ее портите. Она ведет себя, как испорченная девчонка, мягко говоря.

– Но она счастлива?

– О да, она счастлива, но она злобная.

Генриетта отламывает кусок от плавника и бормочет:

– До тех пор, пока она счастлива…

– Да, но дальше она потребует у вас платье цвета луны, как в ее фильме «Ослиная шкура», и что вы тогда будете делать? Если вы ей его не подарите, она вас возненавидит.

– Она уже попросила его у меня. И я подарила. Она предпочитает то, которое цвета солнца.

Я отламываю маленький кусочек от хвоста и сердито жую, глядя ей в лицо. И вдруг мне становится грустно оттого, что я испортил неначатую часть ее рыбы, сделанной на заказ.

– Простите, – говорю я. – Но вы же не можете продолжать покупать ей все, чего она просит. И вдруг я замечаю, что по лицу Генриетты текут слезы.

– Что случилось? – спрашиваю я, садясь рядом с ней и обнимая ее за плечи.

– Сара умирает, – отвечает она, вперив взгляд в марципановую рыбу.

– Что?

– Доктор говорит, что у нее опухоль мозга.

– Нет.

Она кивает рыбе. Я хочу, чтобы она взглянула на меня.

– У нее головные боли, – продолжает Генриетта, – и тошнота. Он сделал тесты.

– Вы в этом уверены? Вы проконсультировались с другим специалистом?

Она кивает рыбе. Пока Генриетта вот так пристально смотрит на эту рыбу, мне трудно поверить, что она произносит свои слова в здравом уме.

– Существует же лечение, – говорю я.

Она качает головой и сообщает рыбе:

– Болезнь слишком запущена. Ее нельзя вылечить. У Сары осталось всего несколько недель или месяцев.

– О господи!

Мы молча сидим, и оба безучастным взглядом смотрим на рыбу.

– Она знает? – спрашиваю я наконец.

– Нет.

В дверях кухни какое-то движение. Мы смотрим туда. На пороге стоит Сара.

Какой-то тоненький голосок у меня в голове произносит: «Теперь она знает, леди и джентльмены».

Мы смотрим на нее в оцепенении, ожидая, чтобы она заговорила. Мы не знаем, слышала ли она наш разговор. Но вскоре по выражению ее лица понимаем, что слышала.

– Это правда? – спрашивает она.

«Что правда?» – хочется мне спросить в ответ, но я молчу.

Генриетта не в силах отвечать, и это само по себе является ответом для Сары, которая поворачивается и уходит в гостиную. Генриетта бросается за ней. Я следую за ними. Мать и дочь обнимают друг друга, рыдая.

В ту ночь я рассказываю Лоре известие о Саре и плачу. Первая ее реакция – непонимание. Потом она тоже начинает плакать и пытается меня утешить.

На следующий день Генриетта просит меня прийти, пока Сара в школе, чтобы мы могли поговорить наедине. Мы сидим на кушетке.

Она говорит:

– Когда доктор сообщил мне плохие новости, я записала их на магнитофон.

– Зачем?

– Я лучше справляюсь с плохими новостями, если они в моем распоряжении и я могу прослушивать их, когда захочу. Тогда я чувствую, что могу что-то изменить, хотя и знаю, что это не так. – Она вынимает маленький магнитофон. – Если когда-нибудь вам придется сообщить мне плохие новости, пожалуйста, предупредите меня заранее, чтобы я смогла их записать.

Она включает магнитофон, и оттуда доносится голос доктора.

– В течение двух следующих недель ее головная боль станет гораздо сильнее и будет постоянной, а не в виде приступов, как сейчас. Я даже не могу описать, насколько мучительной станет боль.

– О, нет, – выдыхает Генриетта в магнитофоне.

– Да. Но, – тут доктор делает паузу, – одновременно с болью появится еще один симптом, благодаря которому боль будет легче переноситься.

Он ждет, чтобы она спросила: «Что это?» Пауза.

– Что это? – спрашивает леди Генриетта.

– Этот вторичный симптом называют симптомом счастья. Он встречается довольно редко, но порой возникает при опухоли головного мозга – в таких случаях, как у Сары.

– Что такое симптом счастья?

– Он соответствует своему названию. В течение следующих двух недель ее опухоль будет расти, задевая ту часть мозга, которая вызовет мучительную боль, но она также заденет тот участок, который вызывает небывалое счастье. Чем сильнее становится боль – а я вас уверяю, что она будет возрастать с каждым днем, – тем сильнее становится ощущение счастья.