Я разрываю письмо и беру чистый лист. Я пишу: «Дорогая Генриетта» и ставлю точку. Сара пытается снова вырвать у меня ручку, но на этот раз я опережаю ее. Тогда она тянется к письму, но я прижимаю его и ручку к груди. Я сижу в кресле, напряженный и неподвижный.

Она становится у меня за спиной и обвивает меня руками. Ее холодная пластмассовая маска прижимается к моей щеке.

– Я хочу поцеловать тебя, Джереми, но не могу из-за этой ужасной маски, которая на мне.

– Не снимай ее! – ору я, поскольку боюсь увидеть детское лицо той, которая так меня заводит.

Она запускает руки мне под рубашку. Я отталкиваю ее и рявкаю:

– Прекрати!

– Что?

– Это! – кричу я.

– То, что я делаю, или то, что я говорю?

–  И то, и другое! – выкрикиваю я ей в лицо.

Но она не прекращает, и я снова ее отталкиваю, она опять возвращается, так что в конце концов я соскакиваю со стула, бросаюсь в спальню и прихожу обратно с длинным черным носком – возможно, тем самым, который сослужил мне такую хорошую службу в Диснейленде. И теперь, уже во второй раз, верный носок приходит мне на выручку. Правда, коли на то пошло, в прошлый раз носок не так уж хорошо мне послужил. Я становлюсь перед Сарой, возле кушетки, и говорю:

– Садись.

Она садится на кушетку.

– Нет. На пол. Она повинуется.

– Ложись.

– Ух ты! – восклицает она и ложится на пол, и ее белое обнаженное тело сияет, маня меня.

– Подними руки над головой, – приказываю я.

Она поднимает их, а я завожу ее руки по обе стороны ножки кушетки, а затем связываю запястья вместе носком.

– Чудесно, – говорит она. – Теперь мы немного занялись связыванием. Это значит, что ты возбужден, правда?

Игнорируя ее, я возвращаюсь к своему письму.

– Джереми, предполагалось, что ты останешься здесь, – возражает Сара.

– Ничего подобного.

– О'кей, тогда я тебя навещу. – И она легко вынимает руки из-под узла носка и снова начинает ко мне приставать.

Носок подвел меня во второй раз. При следующей стирке я не буду применять порошок, смягчающий ткань. Не потому, что если бы носок не был таким мягким, Сара не смогла бы высвободить руки. Нет, я не такой уж тупой, чтобы полагать, будто легкость, с которой освободилась Сара, – результат мягкости ткани. Я лишу носок смягчающего средства при его следующем купании за то, что он постоянно меня подводит.

Я иду в ванную, залезаю на унитаз и снимаю с потолка наручники.

При виде наручников Сара делает резкий вдох и произносит:

– Блеск! Наручники. Ты – волнующая личность, Джереми.

С помощью наручников я приковываю запястья Сары к ножке кушетки в том же положении, что и прежде. Она не сопротивляется. По-видимому, это доставляет ей удовольствие. Вероятно, она видит в моем поступке силу и вызов и думает сейчас: «Ты можешь делать со мной все, что хочешь, Джереми, но вот увидишь: я все-таки настою на своем».

Я возвращаюсь к столу и смотрю на слова «Дорогая Генриетта», написанные на бумаге.

– Джереми?

Я игнорирую ее, пытаясь сосредоточиться. А что, если начать так: «Я совершил ужасное преступление», или: «Это письмо, в котором я признаюсь во всем»?

– Джереми, посмотри на меня. – Я смотрю на нее.

– Что?

– Не мог бы ты сесть немного ближе?

– Нет.

Я снова смотрю на страницу. А может быть, лучше начать так: «Мне очень жаль, что приходится писать Вам это признание»? В конце концов я зачеркиваю «Дорогая Генриетта» и пишу ниже: «Миледи». Это самое почтительное обращение, какое я могу придумать. Затем можно начать вот так: «После того, как Вы прочтете это письмо, я не буду Вас винить, если Вы захотите убить меня».

Сара говорит:

– Я никогда еще так не развлекалась. Это так возбуждает! Но не дразни меня слишком долго. Не держи меня слишком уж долго прикованной.

Я игнорирую ее, чего нельзя сказать о Мину: она с большим любопытством смотрит на Сару. Она никогда прежде не видела, чтобы кто-нибудь вот так лежал на полу. Но скоро это перестает ее занимать, и она продолжает кататься на спине из-за своей течки.

Сара умолкает на какое-то время, потом начинает жужжать и наконец говорит:

– Его сильные руки покоились на столе. Большая правая рука, мужественная, но нежная, держала ручку. Он писал письмо к ее матери, описывал все грязные детали того греха, что свершился в парке увеселений. Ручка, счастливая ручка, которую держали длинные грациозные мужские пальцы, скользила по бумаге. О, как бы хотелось бедной юной женщине, чтобы его щека вот так же скользила по ее животу! Она лежала голая, как червь, на холодном полу, руки ее были прикованы наручниками к ножке его кушетки. Если бы только это была его нога, а не ножка его кушетки, она бы утешилась. На лице ее была маска – маска, которую он жестоко заставлял ее носить, ибо не мог вынести ее уродливого лица. Но ее тело – о, ее тело было прекрасно, эта обнаженная принцесса походила на лебедя.

Сара вновь умолкает. Потом просит:

– Джереми, сними наручники.

– Нет, – отвечаю я.

– «Джереми, сними с меня наручники», – повторяла она, – продолжает Сара. – Она продолжала его умолять, но он вновь и вновь говорил: «Нет». «Джереми, сними наручники, сними наручники, сними наручники».

Я игнорирую ее. И вдруг слышу странный звук – будто что-то тяжелое скользит по полу. Я поднимаю глаза и вижу: Сара медленно тащит за собой кушетку по скользкому паркету. Она перебирает босыми ногами по полу и ползет ко мне на спине, ногами вперед, таща за собой кушетку. Она продвигается вперед очень медленно. И стонет от напряжения. Мину приходит в неописуемый ужас от этого зрелища. Она не привыкла к тому, чтобы кушетка двигалась по комнате и производила шум. Мину удирает на кухню и прячется там.

Я возвращаюсь к своему письму, а Сара говорит:

– И тогда эта бедняжка, эта отчаявшаяся маленькая птичка, потащила за собой кушетку, и от этого ужасно напряглись ее тонкие, слабые руки. Кушетка издавала громкий скрежещущий звук, царапая пол, и это расстраивало его гораздо больше, нежели то, что бедняжка причиняла вред своему телу. Возможно, она даже никогда не смогла бы иметь детей в будущем, так как ее бедное, красивое, хрупкое, похотливое тело растягивалось, как аптечная резинка.

– Перестань тащить кушетку, – говорю я.

– Желание сжигало ее тело, и его тоже. Обоим отчаянно хотелось, чтобы их мех проветрили. Он пытался сосредоточиться на своем письме, стараясь не смотреть на нее, но это было трудно.

То, что она говорит, – правда. Она продолжает:

– Ее кожа помнила его прикосновения там, в парке увеселений, и ее кожа умоляла его; если бы только он оторвал взгляд от письма, то увидал бы, что каждый ее волосок умоляет, чтобы он взялся за ум и пришел к ней.

Я бросаю взгляд на Сару и возвращаюсь к письму; я возбужден, я словно в горячке. Я делаю глубокий вдох и вслух читаю: «Миледи», надеясь, что звук собственного голоса поможет мне сосредоточиться. Потом я пишу дальше и одновременно читаю вслух написанное: «Мне очень жаль, что приходится писать Вам это письмо».

– «Сними с меня наручники, сними их, мой господин, я умоляю тебя», – воскликнула она, но он не слушал или притворялся, что не слышит.

– «В Диснейленде случилось то, что не должно было никогда, никогдапроизойти, – нечто ужасное», – читаю я.

– Он был ужасно возбужден, он умирал от желания встать и подойти к ней, но изо всех сил боролся с искушением, а он был сильным мужчиной, сильным и мускулистым, с мускулами, перекатывающимися под кожей, и с твердым признаком мужественности между ногами – мужественности, которой ему хотелось одарить ее, но он не осмеливался, поскольку знал, что это грех. «Я знаю, что это грех», – думал он про себя.

– «Ваша дочь и я хорошо проводили время в Диснейленде, но однажды ночью мы забылись и потеряли голову – вернее, мне следует сказать, что это я потерял голову, ведь она младше. И мы сделали это – мы занялись любовью».

Я перестаю читать, потому что та сцена, которую я сейчас наблюдаю, очень сильно что-то мне напоминает. Я уже где-то видел это, или что-то похожее. В это трудно поверить, поскольку сцена такая странная, и тем не менее я в этом уверен. И тут я вспоминаю. Это было в фильме «Экзорцист». Сара напоминает мне маленькую девочку, одержимую дьяволом, которая передвигала мебель. Та девочка была привязана к своей кровати, в точности так, как Сара прикована к кушетке. Я – священник, читающий Библию в попытке изгнать дьявола святыми словами, в то время как девочка-дьявол говорит со мною, стараясь соблазнить меня, и ее лицо – маска зла. Девочка и священник говорили вместе, обращаясь друг к другу, и каждый старался победить другого.