Курт Яниш остановился, машина на мгновение кажется ему похожей на полиэтиленовый пакет, который надули, а потом хлопнули. Животное шарахнуло по ней основательно. Сердце у жандарма колотится, выскакивая в его домашнюю рубашку. Он словно зажат между двумя гигантскими ладонями, которые схлопнулись над машиной, будто аплодируя ей. Тяжёлый удар по-живому у кого хочешь достиг бы такого эффекта, главным образом от эффекта неожиданности, но тебя может и отпустить: езжай, пока не встретишь что похуже. Что бы это ни было, поразившее и толкнувшее тебя на остановку, оно уже отброшено назад и валяется на дороге позади Курта Яниша. И откуда у машины взялось столько силы и ярости? От нас оно его получило, это многоизумительное творение, созданное для битья, для пинков и толчков, для хвастовства и убийства. А другая, оживлённая, тварь блеет и скребётся на асфальте, лезет на стенку, опьянённая собой, вот почти поднялась, но снова скользнула по наклонной плоскости, но опять встала на ноги и вышла на большую дорогу в числе других обитателей ночи. Какой дальний свет привлёк её сюда? Ведь государственные трассы лишь скупо освещаются в прессе. Мосты — для людей, стремящихся по ту сторону, ещё и выпивших перед тем глоток-другой на дорожку: ещё неизвестно, добудем ли мы чего по пути, так что лучше заправиться заранее, сколько удержит облачение для дискотеки, которое, собственно, призвано нас разоблачать, оболочка, которая, к сожалению, никогда не удерживается на нас, если нам на пути попадается дерево или другое живое существо равного нам вида. Олень в своём рвении немного опередил фронт времени, но спру жинил и отлетел от этой гибкой, лишь в нескольких местах проницаемой мембраны, которая отделяет посюсторонний мир от потустороннего; его отбросило в сюда, отшвырнуло, как трубный звук, отражённый от скалы, его заклинило в тесноте дороги, но та снова вернула его природе. Так. Природе преподнесён подарок, для которого у неё наверняка найдётся применение, ибо и охотник — тоже связанное с природой существо и должен иметь свои радости. Теперь этому оленю не так легко будет уйти от него. Он уйдёт тяжело. Но уйдёт. Курт Яниш хватается за свой пистолет, ведь он должен пристрелить это животное, в том случае, если ранил его. Но этого не случилось. Случай был тяжёлый, но не смертельный. Только вчера один скорый поезд передавил целое стадо овец, недалеко отсюда, больше сорока убитых животных летели по воздуху, словно клочья ваты, мирные овечки, напившись где-то, заснули, единственным воином в поле была собака, без всяких шансов. Теперь пастуху отвечать за ущерб, — или вы не считаете, что он несёт ответственность? — дорогие телезрители, напишите нам ваше мнение, которое нас очень интересует. Мы с умным видом растолкуем правовой вопрос, и каждый истолкует его по-своему, могу поспорить. Курт Яниш не хочет принимать в этом участие, он думает про собственные правовые последствия и решает последовать за другими, и с полным правом, как это делает коршун и прочие хищные птицы. Что-то он возьмёт у живых, что-то у мёртвых. Бывают мгновения, когда надо улыбаться, лучше всего в камеру, которая наезжает на тебя. Но это мгновение не из тех. Этот участок дороги пользуется дурной славой. За год здесь гибнет пятнадцать-шестнадцать благородных оленей, главным образом едва отбившихся от стада. Их тёплая кровь взывает из луж, вы слышите? Их трупы лежат повсюду, главным образом на плитах, но они ещё не дошли до готовности. Но часто они лежат и на обочине, смотря гуда их отшвырнуло, некоторые прильнули к лобовому стеклу или обняли радиатор, как меховая шаль, когда не сыщешь в тёмном ночном небе ни лучика солнца, пусть хоть подольше побудут в тепле, мёртвые животные. Иногда кажется, что весь этот ландшафт состоит из парной крови и протяжных воплей. Машины идут военным маршем против жизни, и поход продолжается. Над полем сражения носятся крылатые валькирии, в основном вороны и галки, они явились как по заказу для выклёвывания глаз, инструменты у них всегда с собой. Вороны, если рассердятся, впиваются острыми клювами прямо в лицо мёртвых. Но этот олень ещё будет есть и пить, сейчас он, правда, колеблется из стороны в сторону, потому что не может взять в толк, где бы он мог так напиться, но до него дойдёт. Если сейчас никто не наедет на него с другой стороны, он доберётся на ту сторону, к высокоствольному лесу, да, я вижу, ему удалось. Вниз, к реке, было бы неверным направлением, потому что рано или поздно он вернулся бы оттуда несолоно хлебавши, ему пришлось бы снова переходить дорогу, и кто — нибудь другой, чуть позже, но на сей раз без промаха, попал бы в него. Судьба не стучит дважды, ей нужно открывать с первого раза, сама она ленится делать это. Местность богата дичью, и настроение местных жителей дико меняется по сто раз на дню. Шурин Курта Яниша из каринтийской родни рассказывал однажды, как он наехал на стельную олениху, которая испустила дух на месте, у его крыла. Уже одно это звучит нехорошо. А это лучше? Телёнок вывалился из её лопнувшего брюха и лежал рядом с ней, пришлось водителю своими руками прибить его камнем, неприятная обязанность, но что делать в такой ситуации. Никто, абсолютно никто не должен бессмысленно мучиться, это ясно. Ведь он бы только мучился, телёнок, а мы это пресекли, в сердцах пнув ногой ещё разгорячённое чудовище, которое привезло нас к этому месту и только и может, что жрать бензин на ближайшей бензоколонке, оно ведь тоже хочет жить, оно ведь такое красивое, мы так долго его выбирали. Что же стало с остальными?

Быстро остывший в холодном воздухе мотор теперь мягко постукивает, наконец-то едем дальше, чу, нет, послышалось, никаких звуков, кроме мотора. Жизнь продолжается, и земля снова отправлена восвояси, спасибо, но вы ошиблись адресом. Однако земля не отдаёт то, что однажды получила. Иногда она может дать что-то взаймы, если долго просить и жаловаться. Бездна ненадолго приоткроется и тут же сомкнётся снова. Жалюзи опущены. Вороны не успевают появиться, они теперь появляются почта исключительно в Тироле. Так далеко они не летают. Зато они могут говорить. Но сейчас они обиженно молчат, поскольку их долго путали с воронами. Без всякой причины Курт Яниш улыбается, ведь он на поле битвы, и для этой цели спускается на поле, к сухому берегу реки, где рядом с шумным потоком дремлют бумажные носовые платки в своих гнёздах, которые они свили себе сами, из самих себя, как Вечносущее. Внимательные глаза Курта Яниша обыскивают землю, его внимательные руки держат карманный фонарь, включённый на ступень 2 (не мигать, нам нужен скользящий свет, мы и без того нервничаем!). Его руки ещё немного дрожат. Он нагибается и с омерзением заползает в пусты, освещает землю, пядь за пядью. Тут ничего нет, кроме полузамёрзшей грязи, но как знать, что могут обнаружить несколько тонко настроенных инструментов в лаборатории, в верных руках специалистов? Органы чувств человека должны быть тоньше, чем у созданных им приборов, но это не так, иначе бы их не создавали. Тёмный склон, отдашь ты или нет то, что прикарманил? С такими ордами людей, которые слоняются в горах и колесят по лесу на велосипедах, всего не соберёшь, что остаётся после них. И всей жандармерии не управиться, и нечего стараться. Но этот жандарм всё равно ползает под кустами, для очистки совести: я ведь ищу, я не виноват, что не нахожу, момент, это было здесь или там? Не могу вспомнить. Тот куст колючий, иголки так и метят в глаз, как вороны, злобное маленькое войско, которое, почти истреблённое, сплачивается, чтобы оказать последнее сопротивление. Нет, под этот куст бы мы не заползли, мы бы поцарапались и нанесли себе полосатую татуировку на кожу, вместо того чтобы свести кожу с кожей. Габи отказалась бы заползти сюда: ах её кожа, ах её джинсы, ах её новая куртка, бэ-э. Как всегда. Нюни. Те, кого бьют, иногда кричат, ничего не поделаешь. Кроме того, она боялась бы наткнуться на кучу. Крику было бы, а туристы любят присесть под такими кустами, если им жалко денег зайти в харчевню, а облегчить хочется, но только не кошелёк. Нет. Я думаю, это было где-то дальше, вон там вернее, там маленькая полянка, окружённая зеленью кустиков, ё-моё, смотри-ка, почки, такие нежные, уже зелёные! Жандарм светит фонарём, но по-прежнему ничего не видит, что было бы для него важно. Изредка блеснёт в свете поискового луча обёртка от сладости, будто в насмешку над ищущим, на ней ещё свежи следы рук, на этом целлофане от леденцов против кашля. Ему и за сто лет не сгнить, ещё и наши внуки будут любоваться блеском этой находки из леденцовой эры, если, конечно, сунутся сюда со своими фонарями среди ночи, ускользнув от тысячи солнц, что ярче любой дискотеки.