– Да, Ана Сантана каждый день ходила к нему в больницу. Приходила с рассветом, приносила ему сигареты «Индианка» и фасоль домашнего приготовления. Он обращался с ней ласково, как никогда раньше, но звал ее не Ана, а Милена. Эта путаница имен стала постоянной, вплоть до того, что Нандо Барраган окончательно вычеркнул из своего словаря настоящее имя жены.

– И Ана не возражала?

– Нет. Она легко свыклась со своим новым именем и новой личностью, и благодарно принимала немыслимую прежде ласку, которую ее муж стал к ней проявлять. Однажды она даже решилась пожаловаться ему на его мать. Она сказала, что Северина продала их брачное ложе, подарок Нарсисо, в один шикарный отель, купивший его, чтобы начать льготную программу, с подарками и скидками, для молодоженов, приезжающих на медовый месяц.

– Неважно, – сказал Нандо. – Оно и лучше. Это было дурацкая штуковина.

Ана возразила:

– Но где же мы теперь будем спать?

– Спи со мной, Милена, в гамаке.

Генерал с внушительными патриотическими усами и пятнами плесени на лице разглядывает со своего холста Мани Монсальве, ведущего конфиденциальную беседу с Тином Пуйуа в главном зале своей резиденции, перед холодным камином.

– Мани, после того как он велел убрать со своего лица шрам, стал немного походить на зеленого генерала с портрета. По крайней мере, такой слух распускала, преисполнившись гордости, сеньорита Мельба Фоукон – она ставила это себе в заслугу.

Но сегодня на лице Мани – сумрачное выражение дикого лесного зверя, которое испугало бы сеньориту Фоукон. Тин Пуйуа, напротив, снова выглядит самоуверенным, снова чувствует себя свободно, он словно подключился к высоковольтному источнику энергии и за долгие месяцы впервые оказался в своей тарелке. За время, прошедшее со вчерашнего вечера, он возвратил себе утраченное место в сердце своего патрона, и говорит с ним шепотом, шепчет в самое ухо, хотя они одни в огромном помещении – так близко друг к другу, что их руки соприкасаются.

– Разве Мани не питал отвращения к физическому контакту с людьми?

– Да, но в тот день ему нужна была поддержка Тина.

Между ними витает та братская близость, что объединяла их некогда, во времена пережитых вместе опасностей. Они снова одинаково смотрят, одинаково чувствуют, повторяют одни и те же слова, дышат в унисон, проявляют одинаковые рефлексы, как когда они были лучшими дружками, товарищами до конца во всем хорошем, а особенно в дурном.

– Что же их снова так связало, точно двух быков за рога веревкой?

– Сообщение, доставленное одним из агентов.

Они перебирают последние события, прокручивают информацию и все время приходят к единственно возможному заключению, исторгающему вспышки зловещего света из глаз Мани: Алина Жерико сообщила Нандо Баррагану, что его собираются убить. Только она могла сделать это: должно быть, слышала, как Фрепе у бассейна в «Деве Ветра» планировал покушение. Дала знать птичке, та вспорхнула и была такова. Это адвокат Мендес предупредил Нандо в тюрьме, оформил ему специальное разрешение и переправил его в больницу прямо перед тем, как грянул гром. Нельзя не заключить, что Мендес узнал обо всем от Алины, хотя мысль о предательстве жены и причиняет Мани Монсальве столь острую боль, какой он еще не испытывал в своей бурной жизни.

Тин, напротив, упивается, смакуя удовлетворение от того, что его предостережения оправдались. Он всегда подозревал Алину, никогда не мог скрыть неприязни к ней, и если сейчас он не упрекает Мани в недостатке чутья – мол, говорил я тебе, – то лишь потому, что не хочет влагать персты в его рану. Ему достаточно знать, что он восстановил свое положение единственной близкой души, устранив конкурентку, да так, что и пальцем для этого не шевельнул.

– Алина совершила огромное предательство, передав Барраганам секретную информацию, но это было еще не все, она была на пороге второго предательства, куда хуже первого.

– Какого?

– Агент из полиции предостерег Мани насчет рейса 716 авиакомпании «Авианка» на Мехико в 2.15 ночи. Этим самолетом должны были лететь вместе адвокат Мендес и Алина Жерико.

Мани Монсальве выслушивает сообщение молча: он бросает эту отравленную кость в кастрюлю своей души и варит на медленном огне в остром супе из ревности, гнева и боли, приправленном солью безумия, горькими каплями подозрения и кисло-сладкими на вкус листочками надежды. Тин Пуйуа ворошит угли, помешивает похлебку половником, сдабривая ее пикантными и пряными щепотками мести. Потом он разливает ее по двум глубоким тарелкам и усаживается вместе с Мани хлебать варево полными ложками, с пылу с жару, так что оно обжигает им внутренности.

– Этот тип хочет увезти навсегда мою жену и моего ребенка, – говорит Мани, пьяный от бурлящего супа, и в его голосе звучит голос гуманоида, на далекой заре времен бросавшего вызов враждебной вселенной ради сохранения своего рода.

– Алина – обманщица и предательница, – напоминает Тин, он говорит так ему в глаза, зная, что Мани уже не может это опровергнуть. Любой ценой он хочет воспрепятствовать тому, чтобы его хозяин помиловал грешницу и попытался ее спасти. Он решает продвинуться еще на шаг:

– Кара должна постигнуть всех троих, – изрекает он.

– Ребенка – нет, – рычит будущий отец. – На нем нет вины. Предупреждаю тебя: что бы там ни было, с малышом ничего не должно случиться.

Они уговариваются рассматривать это дело как сугубо личное, не сообщая о нем остальным Монсальве, и действовать вдвоем, по своему разумению и на свой риск, безо всякого предварительного плана, по мгновенному вдохновению и повинуясь свободному велению инстинкта.

Отбрасывая назад свисающую прядь волос, дрожа от возбуждения, Тин возвращается в гараж, чтобы подготовить «джип» и оружие. Мани поднимается в свою комнату, идет в душ и вверяется щедрому потоку: дает лавине воды уменьшить жестокий жар, грозящий расплавить его мозг и низвергнуться в сердце, подобно лаве вулкана. Он твердит самому себе, что час озноба миновал. Надо совладать с огненной рвотой. Отныне и далее, что бы ни произошло, все должно быть под контролем и делаться хладнокровно. Он чувствует, как пар пропитывает его, разделяя надвое: Мани, обугленный горем, разрушается и выходит вон, как пена из сифона, в то время как другой Мани, охваченный жаждой возмездия и обаянием авантюры, ободряется, восстанавливается, отдается напору воды, впитывая необходимую для действия энергию, и остается в таком положении, не торопясь и не глядя на часы, столько времени, сколько просит тело и сколько требует душа.

Он выходит из-под душа и направляется в комнату, двигаясь вновь гибко и легко, как молодой и наглый кот. Он отвергает мысль одеться в ту изящную и скромную одежду кандидата в приличные люди, в которую его нарядила сеньорита Фоукон. Также он отказывается и от кричащего обличья пройдохи с претензиями, в котором он начинал удаляться от своего прошлого.

Из дальнего ящика, куда он спрятал их от своей советницы по имиджу, он вынимает свои старые голубые джинсы, мягкие и гибкие, как вторая кожа, свои излюбленные во времена похождений с шайкой кроссовки, свою выцветшую просторную хлопковую рубашку без пуговиц, уже махряшуюся от многочисленных стирок. Он одевается тщательно, любовно оглаживает, словно священнодействуя, каждый предмет одежды – точно вояка, стирающий пыль с испытанного в сотне боев оружия.

– Он снова стал таким, как раньше.

– Да, таким же. Но нет. Чтобы стать таким, как раньше, ему не хватало одной детали: шрама. Шрама уже не было: стать прежним он уже не мог.

Мани Мосальве хватает какой попало револьвер, спускается в гараж и впрыгивает в «джип» рядом с Тином Пуйуа – тот, за рулем, исполненный решимости и готовый действовать, нетерпеливо рвется вперед.

– В аэропорт, брат, – командует Мани, ободряя его понимающим хлопком по плечу.

Адвокат Мендес произносит «одиннадцать» и не верит сам себе. Он пересчитывает еще раз: в самом деле, чемоданов одиннадцать – ими битком набита маленькая гостиная в квартире Алины Жерико.