– Уже ничего не поделаешь, – ее голос гулко звучит в его ухе, как погребальный колокол. – Я уже позвонила ему. Надеюсь, что ты по-прежнему будешь моим другом…

«Что ты по-прежнему будешь моим другом», – слова со свистом пролетают по телефонному кабелю, вонзаясь в сознание Мендеса, как отравленные иглы.

– Почему ты это сделала? – еле шепчет он в смертельной тоске.

– Убийство Темного было ужасно, и оно, и все другие убийства… Но его совершил не Мани. Он уже давно никого не убивает. Он изменился, понимаешь? Он изменился ради меня…

– Бедняга адвокат, выстрел произвел сильную отдачу. Журнал оказал воздействие, но не в том направлении.

– Когда Мендес вышел из ее квартиры, Алина улеглась на кровать с журналом в руках. Два часа она рассматривала фотографии, но не те, что с убийством, а те, где день рождения. Она видела Мани красивым, богатым, элегантным, изысканным. Не похожим на того головореза, каким был ее муж. Видела почтенных людей вокруг него. Ни одного – при оружии. Никого из его парней с пистолетами, даже Тина Пуйуа не было. Она видела Мани таким, каким всегда мечтала его видеть, за исключением одной детали: он был с другой женщиной. Не иначе как она подумала: «Мне слезы, а ей розы».

– Так, значит, ревность оказалась сильнее страха…

– Ревность была последним толчком. Но еще с известного праздника в колониальном особняке ее манила надежда, что ее муж, пожалуй, стал честным и порядочным. Что он бросил войну и Барраганы ему больше не враги.

– Когда Нандо узнал об убийстве Темного, гнев его был страшен. Но он загнал его внутрь: не было ни сцен, ни стенаний. Уже порядочно дней и ночей он просидел у гаража, поджидая появления Фернели, а тот нагрянул и ликвидировал братца. Прямо насмешка.

– И что же Нандо, убил он Мочо с его папашей и сыном? Мучил он их перед смертью, как обещал?

– Нет. Его люди хотели, но он отказался. Бешенство не ослепило его. Про себя он решил: это, мол, не людское предательство, а подвох судьбы. Так что он продолжал ждать Фернели на прежнем месте, с еще большим упорством и постоянством, чем раньше. Он не сдвинулся с места даже, чтобы пойти на похороны. Макака обмыла труп Раки, одела его и положила в гроб. Только она могла это сделать, потому что больше никто его не любил.

– А Нандо горевал о его смерти?

– Он бесился, но не горевал.

Стремление стереть Фернели с лица земли поглотило его целиком, не оставляя ему роскоши думать или ощущать что-либо иное. Он не покидает своего «Сильверадо», надежно спрятанного в двух квадрах от указанного гаража. Нандо расставил целую сеть наблюдателей, чтобы ему дали знать, едва жертва появится. В машине он курит, ест и спит. Но спит он плохо – сидя в неудобной позе, чутко и напряженно: очки «Рэй-Бэн» с инкрустацией и во время сна остаются на его боксерском носу, оружие при нем, а его большая башка с открытым ртом свешивается на грудь. Во сне он видит кошмары, от которых хрипло вскрикивает, а его глаза вращаются за черными линзами и под закрытыми веками. В одних снах ему является белокурая Милена, она уходит от него все дальше: этот кошмар из самых заурядных. Есть и поинтересней: в них появляется Дядюшка, отшельник пустыни, духовный наставник Барраганов и Монсальве, старик, временами теряющий разум от приступов артериосклероза и столь ветхий телом, что уже почти превратился в некое дуновение, в чистое ничто, окутанное космами и тряпьем.

– Кто такой Хольман Фернели и как с ним бороться? – спрашивает во сне Нандо у старика.

Дядюшка отвечает ему без утайки из дальнего плена и тлена замогильного мира:

– Он ничто и вести себя не умеет. Ты – Нандо Барраган, Великий, и от тебя мир ждет благородных подвигов.

Наступает час ноль и разносится тревога. Радиотелефоны и воки-токи обмениваются сообщениям, сигналы несутся туда и сюда от перекрестка к перекрестку, из машины в машину. Нандо выходит из «Сильверадо» и встряхнувшись, отгоняет сонные виденья. Он заряжает старый «Кольт» серебряными пулями. Он напрягает мускулы, замораживает чувства и смиряет биение сердца, чтобы обратиться в разящую и непробиваемую сталь.

Слышится медленное унылое шлепанье ног – словно старуха, волоча кошелку с хлебом и зеленью, тащится с рынка. Человек в шлепанцах выходит из-за угла – это Фернели, длинный, несуразный, грязные волосы прилипли к черепу, рубашка выцветшая, кожа восковая, цвета белой ночи.

Его воспаленные глаза посматривают по сторонам, бросают взгляд назад – не идет ли кто следом. Он осматривает грунтовую дорожку, ведущую к гаражу. Она пуста, если не считать москитов, роящихся над лужами, и рыжей собаки – она всегда выбегает ему навстречу. И теперь она с тявканьем бежит за ним по пятам, и он отгоняет ее камнем.

Уже который месяц он использует это место для тайного хранения автомобиля, и все время без проблем. Оно ему нравится – удачно скрытое внутри рабочего квартала, на пустынной улице, где нет любопытных соседей. Машина, старая и неброско покрашенная, не привлекает внимания. Это не боевое авто, но оно исправно служит ему, чтобы перемещаться незамеченным. Он назвался чужим именем и не имеет примет, по которым охранник мог бы что-то заподозрить. Просто нет причин подозревать. Он его и не опознает: ведь он его никогда раньше не видел. И сегодня все идет, как всегда. Никого и ничего. Фернели подводит итог наблюдений: «Ничегошки, только мошки».

На этот раз он ошибается. Скрытые за окнами, прицелы снайперских винтовок держат его в центре перекрестий и ведут вниз по улице до самого гаража. Несмотря на весь его опыт партизана, карателя и киллера, на все навыки выживания в тюрьме, в горах и в подполье, ничто не настораживает старого лиса в эту беспечную минуту, и он идет прямо в пасть волку – одинокий, беззащитный и доверчивый, как дитя в день первого причастия.

Его держат на мушке, но не стреляют: таков приказ шефа. Все понимают, что один точный выстрел, пробивающий навылет грудь, положил бы конец всему делу без лишних хлопот. А то хватило бы одной бомбы в машине, чтобы Фернели взлетел на воздух. Но это не устраивает Нандо Баррагана.

– Для Нандо убивать было искусством и призванием, как для тореро сражаться на арене или для священника служить мессу.

– Таковы уж были Барраганы. Старого закала.

– Трижды в этот день Нандо оставлял в живых Фернели, убийцу своих братьев. Эти три раза стали так же известны на Зажигалке, как три искушения Христовы или три волоска дьявола. Мы знали их назубок, первый, второй и третий, и все-таки нам не надоедало рассказывать и слушать о них.

– Как же это было в первый раз?

Укрывшись за стеной, неподвижный, как камень, Нандо разглядывает долговязого бесцветного субъекта, входящего в гараж. Это в самом деле Фернели? Да, это он, именно такой, каким он и представлял его в своем мстительном бреду, только волосы пожиже и взгляд более кислый. Это он, нет сомнения: татуировка на руке «Господь и мать родная» метит его, как раба – господское клеймо. Нандо стоит так близко, что слышит его сыпучее дыхание и ощущает кислый несвежий запах пота. Он изучает его со скрупулезностью специалиста. Он пристально разглядывает его по-монашески тощее убогое тело, отмечает жестокую хваткость его пальцев с утолщенными суставами, угадывает, как зудят его пораженные хронической инфекцией глаза. Он замечает короткий ствол у него на поясе, под грязной рубахой.

Не зная, что за ним наблюдают, Фернели подходит к охраннику. Он говорит ему: «Как житуха, голова-два-уха?», протягивает квитанцию, берет у него ключи, проводит платком по своим слезящимся глазам, садится в «Форд», открывает окно, прогревает мотор, дает задний ход, разворачивается, поворачивает машину к выезду с улицы. «Мерси, пардон, я вышел вон», – говорит он.

– Прошло десять долгих минут с того момента, когда Хольман Фернели вошел в гараж, до того, когда он из него вышел. Если Нандо не убил его, то потому, что чтил старое воззрение, согласно которому врагу не расставляют ловушек: прежде, чем стрелять, следует предупредить. Так он в первый раз оставил его в живых.