Нандо, Ужасающий, глух к мольбам: небольшой просвет, остающийся в его сознании, только и позволяет ему понять, что в данный момент ему ненавистно омерзительное существо, взывающее к нему с земли. Он стреляет ему в грудь.
Вдова, ошеломленная и оглушенная громом выстрела, приглаживает волосы рассеянным, бессознательным движением руки.
Раненый Адриано смотрит на брата, словно спрашивая, что же все-таки произошло. Он пытается что-то сказать, приподняться, вернуться к реальности. Но наконец он сдается, принимает позу трупа и, сокрушенный и недвижный, погружается в вечность.
Запах пороха, острый и сладковатый, как марихуана, проникает в ноздри Нандо Баррагана, ударяет ему в голову, и с него в один миг слетает и сатанинский гнев, и опьянение. Теперь он осознает, что убил своего двоюродного брата, и на него наваливается гнетущее чувство необратимости случившегося.
Время, продолжая свое привычное течение, для Нандо замедляет свой ход, он понимает, что вступил, без надежды на возвращение, в таинственные владения рока. Желтый, голый, опустошенный, внезапно ставший уязвимым, он борется с ознобом, сотрясающим душу, и озирается вокруг с выражением человека, потерянного для мира – отныне оно навсегда останется в его взгляде.
Он прячет свое оружие, вновь холодное, смолкшее. Он опускается на колени возле тела Адриано и с неторопливой и неуклюжей нежностью, с женским усердием, не спеша, одевает его, словно пеленая новорожденного. Он надевает на него рубашку, застегивает ее, борясь с запонками, не желающими пролезать в петли. Он поднимает с пола галстук, чистит, повязывает ему на шею узлом в три оборота и заботливо разглаживает, чтобы он лежал, как надо. Он продевает его руки в рукава пиджака, застегивает два ряда пуговиц, отворачивает лацканы. Смочив слюной свой указательным палец, он трет руку Адриано, чтобы смыть цифры, написанные шариковой ручкой. Закончив, он тихо объявляет:
– Я покидаю это несчастливое место и уношу с собой моего двоюродного брата Адриано.
Он нацепляет очки «Рэй-Бэн», и, взвалив на себя мертвеца, шагает вниз по улице враскачку, словно горилла, несущая своего детеныша.
* * *
Нандо Барраган идет по пустыне двенадцать дней и ночей, не останавливаясь ни для еды, ни для сна, неся на плече труп Адриано Монсальве. На горизонте справа от него занимаются один за другим двенадцать кроваво-красных рассветов, а слева один за другим гаснут двенадцать закатов того же цвета. Воистину крестные муки испытывает он в суверенном королевстве «ничто», терзаемый больной совестью и таща на закорках смерть, тяжелую, как крест. Бесконечные раскаленные пески жгут ступни, а расплавленное солнце слепит глаза и сжигает кожу до волдырей. Не встречает он на своем пути ни воды, чтобы утолить жажду, ни тени, чтобы усмирить бред. Ни покоя покаянной душе.
– Это легенда или так все и было?
– Так и было, но об этом рассказывали столько раз, что теперь это стало легендой. Или наоборот: это легенда, но ее рассказывали столько раз, что она стала правдой. Разве важно, так или этак.
Труп сохраняется нетленным во время всего путешествия. Свежий и цветущий, как ни в чем не бывало, он не реагирует на жару и не пахнет. Он удобно расположился на хребте у двоюродного братца, который вот-вот лишится последних сил. Мертвый кажется живым, а живой – мертвым. Они словно слились в одно в этом нескончаемом многодневном походе среди безжизненных песков, чье начало там, где кончается мир; они объединились, чтобы противостоять непомерному одиночеству. Они даже беседуют, но беседа их немногословна, это один и тот же монотонно повторяющийся диалог.
– Прости меня, брат, за то, что я убил тебя.
– Дорого ты заплатишь за это. Вдова осталась на твою долю, но и вина – на твою.
– Не хочу я их, ни той, ни другой.
В самой глубине пустыни, куда уже не долетает шум моря, они находят то, что искали: бедное ранчо посредине клубка спутанных, сбившихся с дороги ветров. Квадратное строение с двумя открытыми дверями – одна на север, другая на юг. Ветры гуляют внутри, завывая, точно те грешные души, что и после смерти осуждены бродить по земле; [7]они свистят, рыдают, обвивают и валят друг друга, точно дерущиеся кошки или любовники в объятиях, а по временам отступают и бегут прочь, в просторы пустыни, каждый своей дорогой.
Нандо входит, кладет Адриано на земляной пол, садится рядом и ждет. Он впервые отдыхает после долгих дней пути, погружается в неглубокий, зыбкий сон, и ему является видение.
– Он увидел нечто ужасное. Сверхъестественное существо…
Сказать по правде, ему пригрезился самый обычный старый дикарь, в котором если и было что необыкновенное, так это его сверхпреклонный возраст. Доколумбова древняя развалина, истерзанная артритом и артериосклерозом.
– Дядюшка, я убил моего двоюродного брата Адриано Монсальве, – заплетающимся языком признается Нандо Барраган.
– Я вижу, – отвечает старик.
– Только ты знаешь законы предков. Я пришел сюда, чтобы ты сказал мне, что я должен делать.
– Прежде всего унеси этого юношу отсюда. Не предавай его песку, песок потащит его за собой. Погреби его в глубокой могиле, в сухой и черной земле, а потом возвращайся.
Нандо, не задумываясь, слепо повинуется, уходит и вновь идет со своим мертвецом на плечах, пока не достигает благородного и манящего чернозема. Там он прощается навсегда с Адриано и, спустя немалое время, возвращается к старцу, ожидающему его на прежнем месте – тот борется с ураганным ветром, стремящимся вознести на небеса его голое хилое тело, едва прикрытое в худших местах тряпьем, как у Ганди или ребенка из Бангладеш. Несмотря на свой непрезентабельный вид, Дядюшка изрекает безжалостные вещи. Из его беззубого, дурно пахнущего рта вырываются слова, которые должны ввергнуть Барраганов и Монсальве в ад здесь на земле:
– Ты пролил кровь от крови своей. Это худший из смертных грехов. Ты развязал войну между братьями, и ее наследуют твои дети, и дети твоих детей.
– Это слишком жестоко, – возражает Нандо, – Я хочу сам искупить свою вину.
– У нас за кровь платят кровью. Монсальве отомстят за своего убитого, ты заплатишь своей жизнью, твои братья Барраганы сделают то же самое и цепь не прервется до скончания времен, – яростно отвечает старец – неистовый, фанатичный, глухой ко всем мольбам.
– Если я пойду к священнику, – продолжает спорить Нандо, – он благословит меня и наложит епитимью: столько-то раз «Отче наш», и молитвы Пресвятой Деве, и посты, и бичевание. Я все это исполню и примирюсь с Богом.
– Нет такого священника, нет для тебя благословения. В наши края Церковь не заглядывала со времен Павла VI – тот по пути в Японию сделал нам ручкой с самолета. Здесь страна без Бога и без Евангелия, только одно тут имеет значение – голос древности.
– Но я могу найти судью, который осудит меня и посадит в тюрьму. Я отсижу столько лет, сколько надо, и выйду на волю, примирившись с людьми.
– До наших краев не добираются ни судьи, ни суды, ни адвокаты. Все это заграничная роскошь. Один у нас закон – тот, что ветер пишет на песке, одна справедливость – та, что добывается своими руками.
Так оно всегда и было, и пребудет, как говорит Дядюшка, старый пророк, хранитель истины и знаток неизбежности, и Нандо Барраган склоняется перед тысячелетним знанием, чья тяжесть невыносима. Он опускает голову, сглатывает горькую слюну, вперяет глаза в землю и впервые осознает всю неотвратимость своей судьбины.
Тогда старец сообщает ему правила кодекса чести, законы, передаваемые из поколения в поколение, правила ведения войны, которые надлежит чтить.
– Барраганы и Монсальве не могут больше жить вместе, – торжественно провозглашает он, и голос племени исходит из его беззубого рта. – Они должны покинуть землю, где они рождались и росли, в которой похоронены их предки: они будут изгнаны из пустыни. Одна из семей будет жить в Городе, другая – в Порту, и никто не имеет права ступать на территорию противника. Убивая врага, наноси удар собственной рукой; никому не дозволено сделать это за тебя. Сражаться следует один на один, и нельзя мешать в это дело наемников. Ты не должен нападать на безоружного, не имеешь права заставать врага врасплох или наносить удар в спину.
