Несомненно лишь, что Алина не желает видеть Мани, не слушает его сообщений, не вскрывает его писем, не соглашается подходить к телефону. Поэтому днем он мельтешит, одетый, словно тропический денди, претворяя в жизнь свои финансовые планы и выполняя свою социальную программу. Но его настоящая жизнь идет по ночам, когда он, запершись в спальне, может по крайней мере искать жену в ее коробочках и по временам, на минуту, верит, что находит ее в бусине какого-нибудь порванного ожерелья, или в бесхозном ключе, не отпирающем ни одного замка.

По вьющейся змеей тропе, разрезающей надвое гору, скачут галопом две лошади, царапая шеи ветками чамисовых зарослей и обжигая морды о листья жгущих кустарников. Ноги двух всадников защищены кожаными штанами, а лица – черно-белыми полями саванных сомбреро.

Они выезжают на открытое пространство и смотрят вниз на большую долину, разрумяненную последними бликами дня. Медленно поворачивая головы на сто восемьдесят градусов, всадники рассматривают чудесную латифундию, раскинувшуюся у них под ногами, усеянную домашними зебу, [54]которые мирно бродят по бескрайнему морю засеянных марихуаной склонов.

Один из всадников – молодой, чье лицо бороздит бурый шрам, – Мани Монсальве. Другой – пожилой, полуседой, тот, что курит сигару, – его брат Фрепе.

– Хорошо, – говорит Мани, и позволяет своему коню пастись.

Дальше они едут шагом, отпустив поводья, предоставляя животным самим находить дорогу. Мани вынимает из стремян ноги, так что они безвольно болтаются, расслабляет мускулы, закрывает глаза и сдвигает сомбреро вперед. Его распахнутая рубашка трепещет на ветру. Он вверяет себя инерции, что держит его в седле, и усыпляющей мелкой рыси коня, и дремлет, утомленный скачкой, начатой еще на рассвете.

– Потерял ты форму-то в высшем обществе, – подпускает шпильку Фрепе, заметив его усталость.

Мани открывает глаза, подтянувшись на мгновение, но предпочитает пропустить насмешку мимо ушей. Он отвечает неохотным «гм-м» и снова погружается в дремоту и в просмотр бегущей по экрану памяти неизменной, единственной киноленты – об Алине Жерико.

Фрепе едет позади, спокойный, сигара висит на нижней губе, он чистит ногти кончиком ножа, и никто не подумал бы, что еще совсем недавно, после смерти Нарсисо Баррагана, противостояние двух Монсальве едва не перешло в открытую драку. Но затем его острота пошла на убыль благодаря соглашению, принятому всеми братьями, согласно которому Мани ведет городские, легальные дела, а Фрепе сельские, незаконные.

Практически произошло разделение надвое ранее единого руководства. Но Мани едва ли не с удовольствием согласился на потерю власти в обмен на возможность сбросить груз проблем и свободно исполнять свой план легализации. Теперь оба брата занимаются каждый своими делами, не наступая друг другу на пятки, и время от времени – вот как сейчас – Мани выезжает в имения с поверхностной инспекцией, пользуясь этими визитами ради того, чтобы среди пастбищ дать отдых своей душе, терзаемой разлукой с женой.

Сгущается ясная и прохладная ночь и ехать до большого помещичьего дома остается уже недалеко, когда резким эхом доносится с горы хохот. Мани, точно ударенный током, подскакивает в седле.

– Лысухи, должно быть, – замечает Фрепе.

Мани прислушивается: это не лысухи. Это смеется мужчина, скрипуче, точно ворон каркает. Мани вонзает шпоры в коня и скачет галопом в направлении звука. Фрепе следует за ним. Они снова забираются в заросли и едут вверх по горной тропе, в темноту, пока их не останавливает окрик – он раздается слева, совсем рядом:

– Стой, кто идет?

– Собака лает, пока суд не грянет! – отвечает Фрепе паролем.

Мани слышит, как невидимый человек консультируется с кем-то по рации и затем кричит им:

– Проезжайте.

Тропа лезет круто вверх и кони поднимаются, оступаясь и спотыкаясь, до самого ярумового [55]леса – под луной деревья серебристы и величественны. Посреди леса притаилось ранчо, слабо освещенное керосиновой лампой. Голос другого невидимки вопрошает из чащи:

– Кто идет? – и Фрепе вновь повторяет пароль:

– Собака лает, пока суд не грянет, – и вновь слышится коротковолновое шушуканье, после которого их пропускают.

Ранчо большое, без стен, и напоминает солдатскую казарму, однако без ее чистоты и порядка – помещение пропитано тяжелыми испарениями грязных, одичавших вдали от женского общества мужчин. С одной стороны от него вырублен и расчищен участок леса, превращенный в стрельбище. Внутри видны гамаки, подвешенные к потолку, оружие, сапоги, военное обмундирование. У входа Мани видит грубо намалеванный на перегородке череп в красном берете, в одну его глазницу вползает змея, выползая из другой, а ниже печатными буквами сделана надпись: «Мертвый враг – вот это счастье».

В ранчо никого. Мани входит внутрь. Он считает гамаки: двадцать три. Его поражает разнообразие и количество оружия, которое он замечает при беглом осмотре: автоматы «Мадсен», карабины «М-1», револьверы «Магнум 357», боевые клинки, бинокли, телескоп, современный арбалет с оптическим прицелом [56]и токарный станок с ручным приводом, позволяющий нанесением бороздок на поверхность пуль превращать их в «дум-дум».

На столе остатки еды, пустые бутылки из-под алкоголя, карты местности, фонарь и несколько брошюр на английском языке: «Техника ведения боя», «Справочник по самовыживанию», «Вооружение партизан».

Мани поднимает фонарь, направляя свет сквозь помещение на высокую каменную ограду, защищающую ранчо с тыла – на ней бородатые мастера граффити изобразили и другие черепа, с кинжалами в зубах, а также и другие лозунги: «Сапоги почистишь – руки выпачкаешь». «Поезжай в дальние страны, познакомься с интересными людьми… и замочи их». Мани гасит фонарь.

– Что все это значит? – спрашивает он Фрепе, хотя и сам уже без труда догадался. – Лагерь Фернели?

Фрепе не отвечает, только пускает дым изо рта и ноздрей. Мани приступает снова:

– Ты держишь здесь этого человека, чтобы он обучал наемных убийц?

– Да никаких не убийц. Это группа самообороны, обученная для охраны поместий от нападений правительственных войск, и от партизан, и от угонщиков скота, и от воров… Да мало ли опасностей…

Мани знает, что он лжет, но помалкивает. Фрепе знает, что Мани знает, что он лжет, и берет на заметку молчание брата.

– Должно быть, Мани было на руку разделение обязанностей. То есть, я говорю, ему казалось недурно заниматься законными делами и торговлей, пока под сурдинку Фрепе, Фернели и их головорезы брали на себя все остальное.

– Но свара между Мани и Фрепе не была пустой выдумкой. Они сцепились не на шутку из-за контроля над семьей. У каждого был свой гонор и свое понятие о том, как делать дела. В те несколько недель после убийства Нарсисо в окружении Монсальве даже побаивались, как бы братья в итоге друг друга не прикончили. А потом уж все затухло.

– Может, потому что Мани понял, что упорство до добра не доведет. Факт, что при виде тайного лагеря Фернели он и слова не сказал.

– Не мог потому что… или не хотел. Кто его знает. Про этих людей никто ничего не знал наверняка.

Раздается гомон и каркающий хохот, точно приближается стая крепких воронов; все яснее слышатся выкрики, топот и пальба в воздух. Мани выглядывает наружу и видит, как они приближаются. С горы спускается банда пугал, в камуфляже, с разрисованными черным и зеленым лицами – помесь солдат, бандитов и бездельников: толкаясь и гогоча, они забавы ради притворно целятся друг другу в ноги.

Позади остальных, молчаливый, изнуренный, с пепельными белобрысыми волосами, примятыми беретом, красным, как его воспаленные глаза, спускается, волоча ноги, Хольман Фернели. Мани узнает его и спешит удалиться. Ему не о чем с ним говорить. Он садится верхом и трогается в противоположную сторону. Но едва он начинает спускаться по откосу, до него доносится гнусавый голос Фернели, его вызывающий оклик: