Он знает, что его физическая неприкосновенность до известной степени защищена древними законами обеих семей, предписывающих беречь жизнь адвокатов противной стороны, так же, как жизнь женщин, стариков и детей. Адвокат твоего врага – символ его защиты не от тебя, а от внешнего мира – неприкосновенен согласно законам войны внутренней. Плохо только, что нет закона, запрещающего каждой семье ликвидировать своих собственных адвокатов. По обвинению в предательстве, например. И именно это сейчас произойдет. Для человека пустыни нет худшего предательства, чем коснуться его жены.

Когда Алина Жерико обратилась к нему за поддержкой, чтобы начать жить отдельно от Мани Монсальве, адвокат Мендес предвидел с полной ясностью события сегодняшнего дня – именно такой разговор и именно такое чувство покорности перед лицом смерти, которое в конечном счете не что иное, как внезапная усталость от жизни – предвидел так, словно все это заранее показали в теленовостях.

Было очевидно, что такой человек, как Мани, и в мыслях не допускает возможности, что другой мужчина, приблизившись к его жене, не окажется в ее постели. К тому же его возмутил, расстроил и оскорбил ее недавний уход. Все это было ясно адвокату с самого начала. Но не помочь Алине и ее будущему ребенку избежать проклятия чуждой им войны – такое было не в его характере. Так что выбирать ему не пришлось.

Теперь уж ничего не поделаешь. «Все идет как по писаному», – думает он, поудобнее усаживается в кресле, поправляет галстук и возвращает себе устойчивость. Он пребывает в мире со своей совестью. Он не тронул и волоска Алины Жерико. Он не сделал ей ни малейшего намека.

Хотя… Зачем лгать самому себе в час великой правды… Он не сделал этого не потому, что ему этого не хотелось, а потому, что она не дала ему повода. Также из уважения к ее беременности… и кроме того, из страха перед Мани Монсальве. Его отношения с Алиной не выходили за границы простого приятельства, основанного на профессиональных делах, что верно, то верно. Но в основном потому, что она так себя поставила. Адвокат улыбается. «Сейчас я поплачусь жизнью за нечистые помыслы», – мучительно думает он. Мысль эта кажется ему забавной, и он дает ей другое направление: «„Пожелал жены ближнего? Смертная казнь!„Звучит, как заголовок из желтой прессы».

В свою очередь Мани, погруженный в мучительные сомнения, беспокойно ерзает в кресле. В глубине души он понимает, что адвокат говорит правду. И что его проблема – не проблема рогов. Уж лучше бы оно было так, всего-то и надо было бы убрать соперника. Но нет, все куда глубже, куда серьезней. С одной стороны его утешает, что не надо убивать друга всей жизни, с другой стороны, он не может смириться с тем, что справиться с его несчастьем потрудней, чем прострелить чью-либо голову. Он спорит сам с собой, мысленно поворачивая монету то одной стороной, то другой, раз за разом бросая ее в воздух, чтобы рассмотреть сперва решку, потом орла, снова решку и снова орла.

Проходит много времени, и когда адвокат Мендес ждет только звука выстрела, который разнесет его череп, он слышит вместо этого голос Мани.

– Я верю вам, доктор. Верю тому, что вы мне сказали, – его тон уже не холоден, скорее в его словах слышится беззащитность и инфантильность, хотя говорит он громко, с нажимом. – И я вас поздравляю. Вы только что спасли жизнь. Свою собственную. Вы можете идти, куда пожелаете, Тин доставит вас туда, откуда забрал.

У адвоката Мендеса нет охоты отвечать и не хватает духу подняться. Он так и сидит безмолвно, зажигает сигарету, хотя и знает, что Мани не выносит дыма, и употребляет все время, оставшееся в мире, на то, чтобы выпить остатки «Кола Роман», словно у него нет лучших планов на этот вечер. Тогда Мани встает, раздвигает гардины и начинает разглядывать проспект перед окном, усеянный уличными торговцами, разложившими свой товар прямо на земле, в скудной тени чахлых миндальных деревьев. Из своего кресла адвокат Мендес тоже видит улицу и узнает ее: в самом деле, несмотря на долгое петлянье Тина в попытках запутать следы, они находятся лишь в нескольких квадрах от конторы адвоката.

– Алина не желает говорить со мной, даже по телефону, – говорит Мани, все так же стоя спиной к адвокату и глядя перед собой. – Я послал ей несколько дюжин роз, она их возвращает.

Мендесу слышится нечто странное в его голосе. «Возможно ли, чтобы этот человек плакал?» – спрашивает он себя. Да. Сдавленные рыдания прерывают речь Мани. «Минуту назад едва не отправил меня к праотцам, а теперь рыдает на моем плече», – не без улыбки думает Мендес, и отвечает ему:

– Предоставь дело времени, Мани. Найди реальное решение проблемы. Розы и акты отчаяния тут не помогут.

– Каково же решение?

– В три действия, и мы уже об этом говорили. Первое: ликвидируй распрю с Барраганами. Второе: купи себеимя и положение в обществе. Третье: отмой все свои деньги и вложи их в легальную торговлю и собственность.

– Я уж не первый год этим занимаюсь, да оно ведь непросто.

– Сейчас представляется исключительный случай. Национальный Банк собирается открыть, что называется, «левое окошко»: будут принимать доллары, сколько ни принесут, не спрашивая ни фамилии, ни их происхождения, ни документов, ничего. Единственное условие: менять только по тысяче на человека. Пошли сто человек, и в один день отмоешь сто тысяч.

– Вы мне поможете, доктор? С тремя действиями, я хочу сказать? – в голосе Мани – благодарность, раскаяние, едва ли не раболепство перед человеком, которого он чуть не убил и которого теперь признает единственным связующим звеном между собой и своей женой.

– Надо думать.

Адвокат Мендес встает, оправляет пиджак, мягко проводит рукой по волосам, как будто лаская свою чудом уцелевшую голову, и собирается уходить.

– Погодите, доктор, – останавливает его Мани. – Я в долгу перед вами.

– Забудь, – отвечает адвокат.

– Я хочу чем-нибудь отплатить за вашу любезность, – настаивает Мани. – Скажите, кто ваши враги.

Адвокату Мендесу понятна его фраза: это старая формула благодарности, принятая среди людей пустыни, она равносильна словам: «Твои враги – мои враги».

– Они не стоят того, чтобы ты их убил, – отвечает он с искренней улыбкой, и сердечно прощается с Мани.

– Мани Монсальве тоже мучился мыслью, что он обманул Нандо Баррагана своим телефонным звонком?

– Отчасти, но не так, как Нандо. Они были разные. Нандо был человек принципов, Мани – реалист. Нандо был неисправимый мечтатель, Мани – прагматик, чьей единственной мечтой была Алина Жерико. Нандо был сын пустыни, Мани покинул ее слишком юным, и песок барханов не успел набиться ему в нос и осесть в сознании.

Нандо Барраган проводит часы взаперти в своем кабинете, предаваясь незнакомым ему прежде занятиям. Он посвятил себя анализу, чтению и размышлению, стремясь объяснить необъяснимое. Он не моется и пахнет, как тигр в клетке, не теряет время с женщинами, не ест и не пьет, он поддерживает в себе жизнь черным кофе и сигаретами «Индианка». Он также забросил и денежные дела. Секреты торговли сошли в могилу вместе с Нарсисо, и Нандо нимало не заботит, как их оттуда извлечь, – когда есть нужда в наличной монете, он просит содействия у Каравакского Креста. О своей жене, Ане Сантана, он забыл начисто.

– Забыть можно только о том, что когда-либо держал в памяти, Ана же никогда и не проникала в память своего мужа.

В глазах Нандо Ана лишь некий силуэт, склоненный весь день над швейной машинкой, а по ночам – женское существо, более или менее желанное, посреди круглой кровати, на которой он никогда не спит, поскольку предпочитает гамак и потому что смотрит с недоверием на все кровати вообще, а в особенности на этот чудо-аттракцион.

В детстве он пропадал, зачарованный, в Луна-парке – с каждым годом тот возвращался все более ржавым и скрипучим, растеряв в поселках среди пустыни множество гаек и винтов. Но он никогда не катался ни с русских гор, ни на колесе обозрения, ни на автодроме – он их только разглядывал. На брачное ложе, подаренное Нарсисо, он забирается лишь время от времени, на несколько минут – их едва хватает на то, чтобы наскоро взять жену, войти в нее неглубоко, в молчании, скорей для проформы, чем для удовольствия.