Ича делала вид, что ничего не происходит. А Санин делал вид, что ничего не замечает.
Они обманывали друг друга. Но Санину это делать было легко, а Иче – всё труднее.
Теперь Ича, когда возвращалась с охоты, засыпала уже прямо в коляске мотоцикла. Однажды не услышала будильника. Санин её разбудил. Как она растерялась и Санин растерялся!
Ича тут же «с песнями» захотела выбежать во двор, споткнулась на лестнице и едва не упала. Но потом, во дворе, сделала «карусель», улыбнулась ему.
Санин улыбнулся в ответ – всё в порядке, Ича. Ведь это подвела нога, в которую когда-то укусила змея. Санин выкатывал из сарая мотоцикл и незаметно, вроде бы случайно, помогал Иче влезать в коляску.
Ему легче обманывать её, чем ей обманывать его. И он спешил всегда первым обмануть.
В степи он теперь больше отдыхал и курил, чем охотился.
Ича делала вид, что сердится на него, покрикивает. А Санин извинялся, убеждал её, что ещё неизвестно, что лучше – стрелять или не стрелять. Охота для него вообще никогда не бывала чем-то главным, и заниматься он ею начал особенно после того, когда остался один. Ему нужно было куда-нибудь уходить – и он уходил в степь.
…Пролетел жук – Ича не увидела. Прошелестела ящерица в траве – Ича не услышала. А потом и будильник совсем перестала слышать, и «скрипеть над ухом» перестала, и следы зайцев и лисиц видеть перестала, причуивать птицу.
Санин всё чаще подходил к Иче. И она была счастлива, что он к ней подходит. Теперь она уже не старалась его обмануть. И Санин тоже не старался её обмануть. Это было невозможно.
…Ича спускается с лестницы во двор. Идёт тихонько, лапы у неё путаются.
Санин ласково оглаживает её ладонью, говорит:
– Ничего, Ича, ничего.
Потом она останавливается около сарая и просто стоит. Ича и Санин никуда не едут. Оба просто стоят.
Ича кладёт ему в руки голову и молчит.
А каждую ночь он подходит к ней, укрывает чем-нибудь тёплым. Помогает перевернуться с боку на бок, массирует затёкшие лапы.
Ича не в силах сказать ему что-нибудь хорошее или даже просто открыть глаза. Как будто бы она пробежала в степи свои сорок – пятьдесят километров. Они ей теперь только снятся – и тогда она вдруг ночью потянет совсем щенячьим голосом, высоким, прерывистым: увидела степь, увидела всё то, что теперь не видит.
К Санину приходит знакомый ветеринар. И каждый раз Санин просит его сделать Иче укол витаминов или ещё чего-нибудь.
Ветеринар уколы делал. А потом сказал, что делать эти уколы бесполезно, что у собаки уже такая старость, которая её тяготит. И что собаку надо привезти на мотоцикле в поликлинику.
Санин сказал, что он не повезёт Ичу туда, в подвал.
– Это неизбежно, и оставлять собаку в таком положении нельзя, – ответил ветеринар. – Вы не можете этого не понимать.
Санин это понимал. Он не признался ветеринару, что пробовал проехать с Ичей по той улице, где поликлиника. Пробовал даже остановиться около здания поликлиники. И он увидел, что случилось с Ичей. Она всё помнила: запах верёвки – этот особый запах.
Санин сказал тогда Иче, что они здесь случайно. Ехали, остановились и поедут дальше. И они поехали дальше.
…У Ичи образовались пролежни. Теперь она почти не могла ночью самостоятельно переворачиваться. Вставала редко. Ела и пила лёжа.
У Санина с ветеринаром повторился разговор о поликлинике. И когда Санин опять сказал, что не повезёт Ичу, ветеринар ответил:
– Как хотите, но это жестокость.
…Санин выкатил из сарая мотоцикл. Помог Иче спуститься с лестницы и посадил её в коляску.
Он взял ружьё. В кармане у него лежал единственный патрон для единственного выстрела. Ича хотела сказать, что он забыл патронташ, сумку, флягу с водой и бидончик. Но у неё не было сил сказать.
Когда приехали в степь – Санин, Ича и мотоцикл долго стояли в степи.
Ича увидела всё то, что хотела увидеть. А Санин увидел всё то, чего не хотел сейчас увидеть.
И он не выдержал: достал из кармана патрон и выбросил его, хотя и понимал, что не должен этого делать, что это опять жестокость. И что всё равно какое-то решение, словно последний выстрел, остаётся за ним.
