— Боб!

Рядом с ним сидела Элинор. Он поспешно вытер рукой глаза, думая, сколько времени здесь эта женщина, принесшая ему столько страданий, и что ей нужно от него сейчас, когда все вокруг так мерзко и он так мерзок самому себе.

— Боб, — мягко повторила Элинор. — Ты должен помочь мне, Боб! Ты должен помочь мне и Питеру.

Он медленно покачал головой.

— Я прошу тебя, Боб, — настойчиво повторила художница. Она помедлила и с усилием добавила: — И тогда у нас все будет как раньше. Помоги мне, Боб.

— Нет!

Теперь он говорил уже почти спокойно и даже насмешливо.

— А ты все играешь в свою игру — в добро и зло. Что он тебе — этот русский?

— Мне?

Элинор замолчала.

Роберт сидел рядом с нею на скамейке и тоже молчал. Он не ждал ответа на свой вопрос — что для нее этот русский. Понимал ли он, что она просила его помочь не русскому — она просила помочь ей, ей и ее любви, любви к нему, к Роберту?

…Полковник Роджерс с удовлетворением хмыкнул и аккуратно положил газету в стопку других, лежащих у него на письменном столе. Все шло как нельзя лучше. Почти все газеты Луиса были полны сегодня фотографиями Николаева. Казалось, будто их фоторепортеры заранее готовились к этой сенсации, ни на минуту не упуская русского из виду с самого первого момента его прибытия в Гвианию.

Вот он предъявляет документы в аэропорту Луиса. Вот он склонился над Стивом Коладе неподалеку от американского посольства. Разговаривает со Стивом во дворе дома его брата. Садится с Гоке Габойе в лендровер. Смотрит, как мимо него ведут малама Данбату. И наконец, выходит из отеля вместе с Прайсом.

«Москва вмешивается в наши дела!», «Нам не нужны инструкторы из-за железного занавеса!», «Остановить проникновение красных в профсоюзы», — кричали аршинные заголовки на первых полосах.

Роджерс одобрительно хмыкнул: только бы не перестарались в выражениях.

Обозреватели, специализирующиеся на вопросах профсоюзного движения, рассуждали о независимости профсоюзов Гвиании, о необходимости держаться подальше от идеологии. Осторожно намекали, что всеобщая забастовка и создание объединенного забастовочного комитета — дело, которое теперь — в свете ареста русского агента — нуждается в тщательном изучении.

«Да, — подумал Роджерс. — Что все-таки значит хорошенько поработать с прессой! Правда, кампанию ведут в основном правые, но…»

Он продолжал просматривать желтоватые, пахнущие типографской краской бумажные простыни.

«Дейли телеграф», славящаяся своим антисоветизмом, требовала немедленно закрыть советское посольство и выкинуть всех русских из страны.

«Мы всегда были против установления дипломатических отношений с Россией!» — с гордостью заявлял в передовой статье ее редактор.

«Дейли таймс», собственность английского газетного короля, старалась выдержать спокойный тон. Ссылаясь на недостаток объективной информации и на законные опасения граждан — не готовили ли красные в стране переворот, первой стадией которого должна была стать забастовка, — газета требовала от министра внутренних дел провести расследование.

Полковник Роджерс довольно улыбался. Лондонские газеты еще не пришли, но в шифровке из центра говорилось, что и газеты, и Би-Би-Си уже широко подхватили сообщение из Гвиании и теперь развертывают мощную кампанию против проникновения Советов в молодые африканские государства.

Телефон на столе зазвонил.

— Алло!

Роджерс спокойно выслушал сообщение, что посольство СССР уже передало правительству Гвиании ноту протеста и потребовало предоставить возможность немедленно установить контакт с Николаевым. Министерство иностранных дел Гвиании обратилось в министерство внутренних дел за разъяснениями.

— Что ж, этого следовало ожидать, — усмехнулся полковник. — Во всяком случае, с ответом мы спешить не будем.

Он довольно пригладил свои волосы. Все шло по плану. Операция «Хамелеон» благополучно завершалась.

Полковник знал, что по всему городу уже идут аресты и обыски. Хватали функционеров левых профсоюзов, обыскивали их квартиры, конфисковывали бумаги.

Агенты полиции, засланные в ряды профсоюзов, придерживающихся нейтралитета, распускали слухи о «красном заговоре», о готовящемся государственном перевороте.

И всё же до того, как полиция опечатала типографию профсоюзов Бора, «красные» успели выпустить и распространить часть тиража своей газеты «Единство». Собственно, это была даже не газета — вышла лишь листовка с подзаголовком «Провокация!». Здесь была напечатана лишь одна статья, и была она написана самим Бора.

Листовку принесли Роджерсу с некоторым опозданием, словно боялись испортить ему настроение. Что ж, основания для этого имелись.

Роджерс внимательно прочел ее один раз, другой. Да, он не отказал бы автору в таланте. Статья была коротка и логична. А главное, она с удивительной точностью раскрывала направление операции «Хамелеон»!

Бора утверждал, что английская разведка решила нанести удар по прогрессивным силам страны и столкнуть Гвианию с пути нейтралитета и неприсоединения. Для этой цели она решила использовать пребывание в стране молодого советского ученого и обвинить его в участии в подготовке всеобщей забастовки. Таким образом, изыскивался повод к развертыванию антисоветской истерии и давлению на правительство, чтобы заставить его переориентироваться на Запад. Одновременно начиналось широкое наступление реакционных, прозападных сил на левые элементы.

Бора предупреждал, что Конгресс профсоюзов Гвиании с самого начала бдительно следил за подготовкой и ходом операции «Хамелеон» и готов представить правительству и общественности все данные по этому вопросу.

Роджерс нахмурился.

Они знали, оказывается, даже кодовое название операции — «Хамелеон»! Так вот почему Николаев задержался в аэропорту с проколотым колесом. А «счастливое спасение» Николаева от разбойников около Огомошо? А потом и в Каруне? Значит, все эти американские штучки сорвались из-за того, что левые охраняли этого русского?

Да, это был уже новый, непредусмотренный фактор в ходе операции. Роджерс вздохнул. На мгновение ему стало не по себе, но он сейчас же взял себя в руки. Отступать теперь уже было поздно.

Опять зазвенел телефон.

На этот раз звонил из Каруны Прайс. Это был его второй звонок. Впервые он звонил вчера ночью — после того, как отвез Николаева в загородную тюрьму.

— Как дела? — спросил его Роджерс.

— Не нравится мне вся эта ваша выдумка! — мрачным голосом сообщил Прайс. Он был явно недоволен, что центр приказал ему выполнять все указания Роджерса, и не думал скрывать этого.

— Он в тюрьме?

— В комнате для приезжих, — ехидно ответил Прайс.

— Но у вас же были точные инструкции — обращаться, как с обычным преступником!

Роджерс с трудом сдерживал раздражение.

— Бросьте, полковник! — холодно возразил Прайс. — Вот когда я отсюда уберусь ко всем чертям, пусть тогда белых арестовывают и эти черномазые. Пусть белые сидят с ними в одних камерах и едят ту же самую бурду. Но вы-то меня знаете, Роджерс, я из семьи строителей империи. И при мне ни один белый не будет поставлен на одну доску с черными.

Он помолчал и добавил:

— Надеюсь, я не доживу до этого!

«Старый осел! Болван!» — обругал его про себя полковник.

— Прайс! Алло, Прайс! — сдерживаясь уже изо всех сил, сказал он в трубку.

— Слушаю, — сухо отозвались на том конце провода.

— Нашли ли при нем какие-либо бумаги, письма?

— Письмо от Стива Коладе. Бред какого-то старика.

— Отлично! А еще что-нибудь?

— Паспорт. Рекомендательное письмо профессора Нортона с просьбой оказывать содействие.

— И все?

— Он потребовал немедленно связать его с посольством. Роджерсу послышалось в голосе Прайса злорадство. «Хорошо, что этот старый идиот не знает всей схемы операции! Вот бы наломал он нам дров!» — подумал полковник.

— Подождем, — спокойно сказал он в трубку. — А что мисс Карлисл?