Заранее сознавая бесполезность затеи, решили склонить к сопротивлению врагу мужиков из замковых деревень Кизгайлы.

Затем Кизгайла прочитал приказ Зборовским мещанам, на которых тоже могли напасть. Им надлежало: «Стрельное дело всякое, то есть пищали, самопалы, ручницы, луки с налучниками, и колчаны со стрелами, и иную оборону, то есть метательное оружие и что иного к той защите надлежит, в домах своих имети; а кто не может больше, тогда хоть одну ручницу и рогатину пускай имеет, а без обороны таковой в дому пускай не мешкает».

— Не получится и это, — усмехнулся Крот.

— Это почему? — взвился Кизгайла.

Крот вытер лоснящиеся губы.

— Они нас о податях просили?

— Ну, просили.

— А ты снял?

— Не снял.

— Потому и не получится. Скажут: как едят да пьют, так нас не зовут, а как с… и д…, нас ищут.

— Не ругайся, Иван, — поморщился хозяин, — баба за столом.

— Ежели она баба, — нагло ответил тот, — то нечего ей за нашим столом сидеть. А ежели села, то пускай слушает. Воинам без ругани нельзя. Притерпится.

И тут пани Любка меня удивила. Глянула на Крота темно-голубыми глазами и произнесла твердо:

— Если пан хочет ругаться, то пускай оставит замок и за его стенами ругается с тем, кто сюда идет.

Крот налился кровью.

— А не желает ли пани, чтоб дворяне и ее с мужем отправили за крепостные стены встречать того человека?

— Хорошо, — усмехнулась она, — угроза за угрозу.

И вдруг поднялась:

— Пан Цхаккен, кликните своих людей. Я приказываю вам вышвырнуть этот сброд за ворота. Пусть защищаются в чистом поле.

— Любка, — вступился муж, — это ведь каждый третий защитник.

Испуганный громкими голосами горностай юркнул под покрывало, а в следующий миг уже высовывал свою треугольную мордочку из рукава хозяйки.

— Нам не нужен такой третий, — сказала она, — измена перешагивает через самые высокие башни. Пан Цхаккен…

Я поднялся и звякнул шпорами. Горностай зашипел на меня из рукава, как василиск.

Но Крот уже сник. Он вдруг усмехнулся хозяйке:

— Ладно, пани. Простите меня. Хороши мы будем, начав драку между собой, когда речь идет о спасении шкуры. Порознь будет плохо и вам, и нам.

Облако рассеялось. Ужин продолжался. Решили по пытаться завтра послать Доминика лазутчиком, чтобы узнать, где враг.

Все остальное было подготовлено к обороне. Мы только не знали численности врага. Как выяснилось, мятеж вспыхнул в окрестностях Зверина. Оттуда не ушел ни один дворянин. Было это три недели назад, а первый слух о бунте дошел с неделю, когда восставшие взяли Рогачек. И тогда уже во главе их был этот Роман.

Скверно, очень скверно. Я никогда не верил людям, которые слишком долго терпят. Когда их ненависть вспыхнет, она горит, пока не испепелит врага или их самих.

И только теперь я узнал наконец, в чем дело, и про себя удивился неблагоразумию Кизгайлы.

А рассказал мне все попик с неудобопроизносимым именем.

Оказывается, полтора года назад Роман предложил пану Алехне пятьдесят битых талеров за то, чтоб он отпустил на волю свою холопку Ирину.

Они сидели и пили вместе, и Алехно спросил у Романа, зачем ему это. Тот ответил, что, когда Ирина будет свободной, он попытается завладеть ее сердцем и жениться на ней.

— Сердце, как я полагаю, тебе без надобности, ласковый пан, — легкомысленно ответил неженатый тогда пан Алехно.

— Однако же ты принес свое к ногам панны Любки.

— Это совсем иное дело. Она знатного рода. А нобилю стыдно брать себе в жены холопку.

— Женился ведь на дочери смерда муромский Петр, — сказал Ракутович.

— Рабы татар могут делать что им хочется.

— Не упрекай их, сосед. Похоже на то, что теперь пришла наша очередь попасть в рабство. Варшава задушит нас, мы потеряли память. И неизвестно, чье рабство будет более долгим.

— И все же это позор для нобиля — мешать свою кровь с холопской.

— Да уж позволь мне самому судить об этом.

— Слушай, Роман, — усмехнулся Алехно, — можно оставить сытыми волков и целыми овец. Бери ее на сколько тебе нужно. Ты знаешь, я твой приятель и сосед и никогда не потребую ее обратно. Мне очень не хочется, чтоб ты на ней женился.

— Нет, — сказал Роман.

— Серьезно, возьми ее, если уж так захотел. Сделаешь ей ребенка и успокоишься.

— А если она меня ненавидит?

— А кто спрашивает об этом у быдла?

— Неладно говоришь, сосед, — сказал Роман, — девушек этого «быдла» так же нехорошо портить, как и всяких других. Это быдло откинуло и сбило татарскую конницу, сидя на конях, взятых от сохи… Да и Ирина — достойная уважения девушка.

— Ну и возьми ее себе, — засмеялся Кизгайла.

— Брать силой, брать в цепях — это надо не уважать себя.

— Да кто же тебе велит силой? Ты улести ее подарками.

— И все равно она подневольная. Я так не хочу. Скверно это. Надо, чтобы по любви, иначе какая же тут радость?

— Гм… Так ведь ты ее в другую неволю тянешь. Ежели дознаются в округе, что ты ее выкупил, она снова будет чувствовать себя связанной. И собака хвостом виляет, когда кинешь ей кусок.

— Вот и хочу тебя просить, чтобы ты отпустил и молчал. Будто бы сам отпустил.

Кизгайла немного подумал.

— Нет, не отпущу, — сказал он. — Хочешь — бери, не хочешь — не бери. Нобилю нельзя жениться на холопке.

Он заупрямился, и Роман уехал обиженный. Еще раз он попытался завести разговор об этом и снова просил Кизгайлу, но тот стоял на своем.

После этого Роман перестал бывать у Кизгайлы. Тот переполошился, да и соседи стали косо поглядывать на него. Кизгайле совсем не хотелось враждовать с Ракутовичами, и он решил отпустить Ирину на свободу. Но вот-вот должна была загреметь на все воеводство свадьба Кизгайлы с панной Любкой, неожиданно согласившейся выйти за него замуж. И он, как почтительный жених, спросил у невесты совета, нужно ли давать Ирине вольную.

Любка уже была почти полной хозяйкой. Она вдруг встрепенулась вся и холодно сказала:

— Нет.

Он увидел ее холодное лицо, сощуренные глаза, глядевшие в сторону.

— Нет, — повторила она. — Нобиль и холопка? Если ты это сделаешь, обо мне можешь и не думать.

И Алехно не поехал к Ракутовичу.

А вскоре после свадьбы Кизгайлы с Любкой к нему примчал на коне двоюродный брат Романа, Якуб.

— Алехно, — умолял он Кизгайлу, — ради мук Христовых сделай это, если не хочешь, чтоб Роман умер. Он совсем лишился ума, мы вынесли из его покоев все оружие. Он вопит, как грешная душа в аду, и осыпает бранью короля, Литву и поляков. Он грозится разнести все. Ты знаешь, он и прежде ненавидел притеснение, на которое нас обрекают. Теперь он ненавидит его стократ. И тому причиной эта твоя девка. Отпусти ее. Понимаешь, я еще не видел, чтоб человек так любил и скорбел.

— Нет, — вновь сказал Алехно, и сказал он это не своими устами, а устами жены.

— Ты знаешь, — продолжал Якуб, — он кричит, что нынешние выскочки сделали такими тяжкими цепи холопства, что вскоре станут холопами и паны, весь народ… Алехно, он не ест, и не пьет, и не спит по ночам. Отпусти!

— Нет, — сказал Алехно.

— Ну хорошо же, — вскипел Якуб, — ты будешь повинен в гибели двух душ. Его и этой девки, потому что она тоже сохнет по нем, я знаю. Позор тебе, Алехно! Деды часто женились так, как хочет Роман. И эти новые порядки нам не по нраву.

— Нет, — сказал Алехно.

— Хорошо же, — и Якуб бросил на стол корд [5], — тогда слушай, Алехно. Ракутовичи тебе объявляют вражду. Берегись.

Кизгайла поговорил еще раз с женой, но та упрямо стояла на своем. А через месяц Якуб, тревожась за угасающего брата, вызвал Алехно на бой и был убит.

Смерть брата немного протрезвила Ракутовича. Он встал на ноги. И никто не знал, что он думает. Напуганный этим недобрым молчанием, Кизгайла решил напасть на одну из весей соседа, чтоб ускорить решающую встречу.

По дороге туда он был ранен стрелой из крестьянского самострела. Стрелял парень из охраны Якуба. Мстил за погибшего.