— Теперь я готов. — И мы поехали слушать немецкую труппу.

Над холмами опускалась ночь, возможно, такая же, как и две тысячи лет назад, когда разворачивалось действие трагедии. Перед глазами публики, состоящей в основном из туристов, желавших увидеть греческую пьесу в естественных декорациях, предстала фигура дозорного, который лежал на крыше царского дворца, подавшись на локтях вперед. Когда сумерки стали сгущаться и сцена осветилась приглушенными огнями рампы, дозорный громко и отчетливо заговорил по-немецки. Слова звучали так же естественно, как если бы дело происходило на фестивале в Ланкастере. И я в то же самое мгновение принял немецкий в качестве языка древних греков и превратился в одного из них.

Затем последовали пророческие слова, содержащие намек на скорую трагедию, готовую разразиться в обреченном доме Атреа:

Теперь сцена была объята заревом костра, полыхавшего за холмами. Троя пала! Греки торжествуют победу. Великий Агамемнон возвращается домой, овеянный славой. Но дозорный знает, что дома его ждет трагедия:

Сделав свое дело, дозорный исчез, и впервые в своей жизни я увидел одну из славных достопримечательностей греческой сцены — хор старцев, со скорбным видом вышедший вперед, чтобы своими сдержанными песнями и танцами под аккомпанемент флейт донести многочисленные сюжеты истории, необходимые для понимания предстоящего действия. Они поведали долгую и запутанную вереницу событий, охватывавшую последние десять лет, в течение которых члены дома Атрея отсутствовали в Греции, ожесточенно сражаясь у стен Трои. Среди множества непонятного самой печальной и непостижимой была участь любимой дочери царицы Клитемнестры — ослепительно прекрасной Ифигении, чей отец, царь Агамемнон, принес ее в жертву в гавани Авлиды, чтобы боги были благосклонны к его кораблям на пути к Трое:

После такого печального пролога флейтисты удалились и танцы прекратились. На сцену величественно выплыла Клитемнестра — одна из ведущих фигур греческой драмы, — чтобы встретить своего мужа-царя после десятилетнего отсутствия, во время которого она предавалась прелюбодеянию с Эгисфом. Когда она объявила, что Троя пала, предводитель хора, мудрый старец, спросил:

Эта властная женщина с такой силой подчиняет себе последующее действие, что старец произносит с восхищением и завистью:

— Как умный муж, высокая жена, ты речь отрадную держала.

Впервые услышав греческий хор, я был поражен силой, исходившей от двенадцати пожилых людей в одеяниях жрецов. Я признал в нем необходимое средство сдерживания примитивных страстей и, вслушиваясь в его предостережения, понял, что современная литература потеряла нечто важное, отказавшись от этой концепции. Для меня эти двенадцать человек в тот вечер были героями драмы, навсегда оставившими свой след в моей душе.

В заключительной части великой драмы Клитемнестра, подобно тому, как это делали политики на протяжении всей истории, хвастливо заявляет, что в доме Атрея теперь все пойдет на лад.

Когда погасли огни рампы, я еще долго сидел на своем месте не в силах стряхнуть с себя оцепенение.

На следующий день я бросился в книжные магазины, чтобы найти издания по классической литературе, по совету Девлана провел некоторое время в Британской библиотеке, роясь в Оксфордских и Кембриджских справочниках по мифологии. На случайных листах бумаги у меня стала вырисовываться схема, отражавшая происхождение и состав того, что я назвал «Обреченный род Атрея». Когда она была закончена, заполнив собой два листа, я ощутил огромное удовлетворение от того, что добрался до самых истоков литературы. Однако вскоре мне пришлось несколько умерить свой восторг. Путешествуя жарким днем по сельской местности к югу от Афин, Девлан вдруг рассмеялся:

— Мы с тобой показались бы ужасно скучными, подслушай кто-нибудь наши разговоры. Мы только и делаем, что бьемся над каким-нибудь незначительным моментом в литературе, тогда как реальная жизнь, питающая всякое творчество, со всех сторон окружает нас во всей своей красе.

Как раз в этот момент мы выехали из-за поворота и возле придорожных коттеджей увидели троих босых крестьян, двух женщин с подоткнутыми подолами и мужчину с высоко закатанными штанинами. Пока мы медленно проезжали мимо, они забрались в огромный резервуар и принялись топтать виноград, доставляемый сюда с близлежащих полей. Зрелище было настолько земным и захватывающим, что Девлан не выдержал и воскликнул:

— Вот он, предмет литературы! Тот же самый, что и три тысячи лет назад. Не нужны древнегреческие властители и указания Генри Джеймса, когда видишь такую картину.

Когда пришло время Девлану садиться в самолет, вылетающий в Лондон, а мне отравляться в Нью-Йорк, я сказал:

— Вы отправляете меня домой готовым к преподавательской карьере.

Но Девлана занимали более важные вещи:

— Накопи денег и давай встретимся здесь опять следующим летом.

При этом мы пожали друг другу руки и собрались уже было расстаться, когда ирландец вдруг признался:

— Кстати, о моей знаменитой лекции о хороших и плохих романистах. Это была не моя идея. Она досталась мне от моего учителя. Познакомься с ним. Ф. Р. Левис стоит того. Но я развил его идею, добавив четверку плохих. Теперь твоя задача пойти дальше и включить сюда американских писателей.

Я начал свою преподавательскую деятельность в Мекленберге осенью 1980 года и вскоре достиг такого взаимопонимания со своими студентами, что в колледже меня стали называть не иначе как «ходячей энциклопедией».

В колледже была традиция проводить в феврале цикл открытых лекций для жителей группы городов: Ланкастер-Рединг-Аллентаун. В ходе этих лекций (они были бесплатными) три лучших и старейших профессора знакомили публику с последними достижениями в области их профессиональных интересов. Кроме того, на этих занятиях представлялась возможность проявить себя двум молодым представителям преподавательского коллектива — одной женщине и одному мужчине. Через полгода преподавания такая честь была оказана мне. Когда подошла моя очередь, зал оказался заполненным до отказа, потому что людям было известно, что я их земляк и неплохо проявил себя в столичном университете.