Герман очень помогал мне в моей работе, настаивая, чтобы я никогда не использовал то, что он с насмешкой называл «бредни о нас, немцах». Когда-то, еще в начале нашего сотрудничества, я спросил его, что он имеет в виду. В ответ он фыркнул: «Эти юмористы, что живут за Ланкастером и что не знают ни слова по немецки, придумывают о нас анекдоты, чтобы потешать туристов. Никогда ни один немец не мог сказать ничего подобного».

Уже спустя годы я составил список того, что мы оба называли «нельзялки». Возглавляло список несомненно забавное объявление на двери дома амишей, которым вера запрещала иметь электрические звонки: «Кнопка не звонит. Попробуйте достучаться». Когда Герман убеждал меня, что по правде этого никогда не было, я возражал: «Но ведь могло быть».

Такими же бреднями он считал байку о том, какое выражение употребила немецкая девочка, чтобы сказать, что отпуск королевы Елизаветы закончен: «Ее отсутствие можно считать целиком завершенным». Герман был против, если я использовал подобные казусы. А мне думается, что это все равно что отказаться от чего-либо, без чего не представляешь себе жизнь, вроде как поставить перед выбором фермера из анекдота, имеющего жену и любовницу, о котором говорят: «Он держит Рейчел, чтобы было кому приготовить обед, а Бекки — просто для красоты». Герману претило выражение, которым часто украшают глиняные плошки ланкастерские гончары: «Мы так быстро стареем, но так поздно умнеем». А еще Герман считал, что, чтобы человек что-то понял, достаточно сказать один раз, и нет ничего хорошего, когда родители постоянно твердят своему чаду: «Не забудь вымыть руки перед едой!»

Я как-то рассказал ему об изречении, которое слышал от моего дяди: «Все тороги короши, но требуется снать всех их досконально». Мне представлялось, что действительно к истине ведут разные дороги, но он отверг мои искания как ложный путь: «Эти поиски истощают силы, и только».

Его запреты не могли ограничить меня в стараниях передать колорит языка моего детства, так как я имел в своем распоряжении уйму определенных слов, оригинально использовавшихся в моей семье. Например, слово «делать» было универсальным и использовалось во многих выражениях, таких, как «Сделай дверь закрытой» или даже «Дождь делает как из ведра». Слово «всё» постоянно напоминает мне, что родители употребляли его бесконечно: «С хлебом — всё, сейчас буду печь новый».

Начальный звук «дж» они произносили как «ч» — «джем», «джокер», «джунгли» превращались у них в «чем», «чокер», «чунгли». Подобным же образом искажались у них слова, где была буква «г». «Чермания» — так звучало название их прародины на их английском.

Выражение «уже как-то» или «единожды» заменяло слово «однажды», а знаком одобрения был эпитет «зергудный», например: «Он зергудный ребенок». В моей семье бытовала короткая фраза: «Это делает меня удивленным», и, хотя мы далеко не всегда звук «в» произносили как «ф», бывало, мы говорили «феник» вместо «веник», а «ворс» у нас становился «форсом». «Друголюбивый» — это употребляемое нами прилагательное имело какую-то особую, труднообъяснимую словами окраску и обозначало человека, которому до всего есть дело. Да и вообще, мы многие английские слова произносили по-особому, так, как только нам, немцам, свойственно.

Если Герману Цолликофферу и претили многие забавные примеры, которые я мог бы использовать, то его жена, Фрида, более чем компенсировала эту потерю богатством своей речи. Я редко уходил от них без приобретения нескольких жемчужин синтаксиса из ее лексикона, так как воспитывалась она в семье, где почти не говорили по-английски, и в школе училась с детьми, объясняющимися дома по-немецки. Ее речь была нашпигована немецкими словами, многих из которых я никогда и не слышал, но я решил, что все-таки не буду вставлять такие слова в свои романы, а попытаюсь ограничиться английской речью, по-немецки построенной. И Фрида Цолликоффер оказалась мне в этом бесценным помощником. Как только я вынимал свой блокнот, чтобы записать за ней греющие сердце варваризмы, она кричала громким голосом: «Смотри сюда, Герман, он уже снофа за сфое». И она предостерегала меня: «Не делай меня игрушкой себе» — и прыскала смехом.

Она употребляла, например, такие выражения: «Сделай кошку вон», «Это делает меня удивленной, что она так много ест» или «Ну и ойкнулось мне» — это когда она порезалась, очищая яблоко от кожуры. Ее особое — как у всех немцев — произношение отдельных слов делало ее типичным персонажем моей воображаемой местности Грензлер. Она произносила «в» как «ф» и «дж» как «ч», как это делали все мои родные. Этот особый язык (я называл его про себя «нофая ферсия») был настолько своеобразен, что вызывал у непосвященных изумление или даже смех. Порой она пропускала буквы, даже в самых простых словах. Так, слово «овощ» в ее устах было даже не «офощ», ее губы затягивали первую гласную и получалось «о-о-ощ». Она говорила, что «телефизор» ей словно компас и помогает понять, где «сапад, а где фосток». Она произносила «брич» вместо «бридж», «фаза» вместо «ваза», «зуп» вместо «суп».

Кухня Цолликофферов была моей библиотекой и университетом, и, когда я сидел у них в это утро, наблюдая, как аппетитно ели они пудинг Эммы, я понимал, что я у них в долгу.

— Герман, — сказал я, протягивая ему экземпляр рукописи, — я принес тебе свое последнее. Прочти повнимательнее. Мне это очень важно.

— Сделаю. Не волнуйся!

— Здесь не все так просто. Это роман о наших немцах, сталкивающихся со многими проблемами.

— Но ты же все написал как надо, не так ли? И для беспокойства нет причины.

— Надеюсь. Первый экземпляр я сегодня отправляю в Нью-Йорк. Его там должны получить к полудню. Посмотрим, какими будут отзывы.

— Мужу крепко нравится тебя читать, — вмешалась миссис Цолликоффер.

— А вам? — спросил я ее.

— Мне? — Она от души рассмеялась и облизнула ложку. — По чтению у меня муж.

Покинув Цолликофферов, я стал думать, как лучше добраться к ферме моего следующего клиента — Отто Фенштермахера, где в обмен на порцию пудинга, приготовленного Эммой, получу возможность попробовать лучшую дрезденскую свинину с кукурузой. Для этого мне надо было либо вернуться на Рениш-роуд и направиться на запад, либо следовать по нашему шоссе до самых его владений.

Наша деревенская дорога очень живописна, и я выбрал ее. Вскоре справа показалась простая церковь (мы с Эммой являемся ее прихожанами). Она именовалась Церковью Меннонитской Долины, другого названия для нее и быть не могло, ведь находилась она в центре долины, приютившись между двумя цепочками невысоких холмов, защищавших Дрезден с севера и юга. С переднего крыльца церкви можно было видеть бесконечные дали самого великолепного уголка Пенсильвании.

Местоположение церкви было выбрано еще первыми Цолликофферами и Йодерами, которые обосновались в этом месте. И они сделали удачный выбор. В моей семье сохранилось по этому поводу предание: