Но потом его запал стал проходить. Когда я уходила на работу, он все еще валялся в постели, а когда возвращалась вечером — в «Кинетик» мы работали допоздна, — видела, что стопка не выросла за день, зато рядом лежала «Нью-Йорк таймс», раскрытая на странице с кроссвордом, над которым он, очевидно, просидел несколько часов, пытаясь заполнять его сразу чернилами, не делая исправлений. Но самое зловещее зрелище являли собой стаканы, свидетельствовавшие о том, что он снова начал пить, — он любил, шатаясь по квартире, брать каждый раз новый стакан.

В конце концов он перестал вставать вовсе, часами пролеживая в постели в пьяном угаре. Однажды вечером, когда он все еще лежал под одеялом, я вернулась домой очень уставшая от выматывающих душу обсуждений вопроса о сокращении расходов издательства и не имела ни малейшего желания развлекать взрослого мужчину, который вел себя как ребенок. Шлепнув его по лицу, чтобы он смог сосредоточиться, я бросила ему влажное полотенце и проворчала:

— Протри лицо и глаза. Нам надо обсудить кое-что. — Подперев его подушками, я продолжала: — Я больше не хочу слушать твою чепуху про то, что ты работаешь над романом, которого нет и никогда не будет.

Мои резкие слова заставили его встрепенуться, и он захныкал, уверяя в том, что…

— Прекрати, — отрезала я. — Мы это проходили уже не раз.

Приподнявшись на локте левой руки и выразительно жестикулируя правой, он удивил меня своим необыкновенно возвышенным представлением о том, каким должен быть роман. В его словах было больше логики и вдохновения, чем у Эвана Кейтера и Эриха Ауэрбаха вместе взятых, и звучали они так убедительно, что даже заворожили меня на секунду. Но затем на его лице появилась жалкая улыбка, и он спросил, как девятилетний мальчик, попавшийся на неблаговидном поступке:

— Разве не так?

Взмахнув рукой, словно отгоняя наваждение, я сказала:

— Я на своем опыте усвоила, что такое роман. Это шестьдесят тысяч тщательно отобранных слов. И, только когда они выстроены на бумаге в определенном порядке, получается роман.

Перестав взывать к возвышенному, он тихо, почта шепотом, проговорил:

— Объем в шестьдесят тысяч слов — это как раз то, что нужно для моего романа. Я пытался сделать его слишком большим. Завтра начну сокращать.

— Ты никогда не сможешь написать роман. Перестань тешить себя несбыточными иллюзиями и докажи наконец, что ты мужчина. — Но, выпалив эта слова, я пришла в ужас от их категоричности и почувствовала себя той одурманенной женщиной, которую предвидел во мне дядя Юдах и которой хотелось спасти эту пропащую душу.

Нежно потрепав его черные волосы, я помогла ему выбраться из кровати и сказала:

— Мой ненаглядный Бенно, с твоей мечтой покончено. Помоги мне достичь моей.

Бенно был настолько деморализован, что забросил свою рукопись и принялся помогать мне редактировать романы, над которыми я работала. Его критическое чутье и более острый, чем у меня, глаз на грамматические построения создавали иллюзию того, что мы являем собой единую команду. Но у него не было привычки к труду, и я не была уверена, что он выполнит задание в срок. Через некоторое время я оставила надежду на совместную работу и стала еще одной нью-йоркской женщиной, тянувшей на себе отчаявшегося безработного мужчину.

В такой унылый момент своей жизни я посетила в 1978 году грензлерский город Дрезден, чтобы поработать над пятым романом Йодера «Нечистая сила», на который возлагала трепетные надежды, и, как только увидела дрезденский фарфор, от которого не могла оторваться все следующие дни, я тут же влюбилась в патриархальное очарование города, его бело-голубые тона и стеклянные шкафчики, заполненные мейсенскими фигурками. В ресторане мне был отведен столик в углу, образованном двумя такими шкафчиками, так что я сидела в окружении симпатичных пастушек, их деревенских ухажеров и позирующих представителей немецкой знати.

«Неудивительно, что Йодер любит свой Грензлер», — говорила я себе, вглядываясь в величественные пейзажи, открывавшиеся мне во время моих ежедневных поездок на ферму, где мы работали с ним над книгой, в которой он воспевал эти богатые земли. Но эти визиты, кроме всего прочего, оставляли во мне горький осадок, ибо, наблюдая Йодеров вблизи — их распределение обязанностей, уважение друг к другу, взаимопонимание и огромную работу, которую они проделывали, — я не могла удержаться от мысли: «Как им удается так легко достигать столь гармоничного партнерства, которое я отчаянно пытаюсь найти в своих взаимоотношениях с Бенно? Почему Йодер может, полагаясь на помощь Эммы, доводить до конца свои романы, тогда как из-под пера Бенно, который получает гораздо больше помощи от меня, не выходит ничего?»

Вернувшись в Нью-Йорк к своему витающему в эмпиреях, но все еще любимому партнеру, я работала по двенадцать-пятнадцать часов в сутки, убежденная, что «Нечистая сила» станет «прорывом» для Йодера, которого я так настойчиво защищала. Когда наконец посыпались одобрительные отзывы, пошла продажа и нахлынула слава, я упивалась радостью, воцарившейся в «Кинетик».

В разгар этого сумасшествия, когда каждый понедельник представитель «Кинетик» гордо сообщал прессе: «Завтра мы запускаем очередные пятьдесят тысяч этого бестселлера», я оказалась на грани физического истощения от возбуждения и недосыпа. «Возьмите трехдневный отпуск», — предложила мне мисс Уилмердинг, что я и сделала. Но и в постели меня продолжали преследовать телефонные звонки с радостными сообщениями о «Нечистой силе», и однажды, когда я думала, что Бенно нет в комнате, я прокричала после очередного сообщения: «Еще одна сотня тысяч! Йодер, мы победили!»

Услышав это ненавистное имя, преследовавшее его все эти недели триумфа, Бенно налетел на меня, вытряхнул из постели и заревел:

— Я предупреждал тебя, чтобы ты не произносила этого имени в моем доме!

Когда он занес свой кулак, я закричала:

— Бенно! Нет! — Это удержало его от удара, но он от злости сильно толкнул меня в грудь, и я полетела к противоположной стене, но мои ноги запутались в ночной рубашке и я подскользнулась на ковре. Падая, я выставила правую руку и ударилась ею о жесткую спинку дивана, сломав кость в двух местах.

Когда я вышла из больницы и вернулась домой, Бенно встретил меня слезными извинениями:

— Дорогая, я не хотел ударить тебя, ты же знаешь. — Мне нечего было сказать, поэтому он продолжал: — Я только толкнул тебя, не сильно. Во всем виновата твоя ночная рубашка… и спинка дивана. Я никогда не причиню тебе зла, дорогая.

Когда он поинтересовался, что я собираюсь делать, я сказала:

— Пойду на работу.

— Но они спросят тебя про руку!

— Обычный перелом. Я так им и скажу. Наступила на ночную сорочку и упала на спинку дивана.

— И ты расскажешь им про меня?

— Почему ты так решил?

— Я думал, что ты можешь сделать это.

— Разве это не выставит меня в глупом свете? Остаться с мужчиной, который обращается со мной подобным образом? — Вдруг у меня на глаза навернулись слезы, но я справилась с собой, я ведь никогда не была плаксой. — Знаешь, что я твердила про себя, когда такси везло меня в больницу… когда ты даже не спустился вниз, чтобы помочь мне? Я вновь и вновь говорила себе: «Но я же люблю его. Он единственный, кого я любила. И мы сможем преодолеть это».

Мои слова были восприняты им с благоговейным трепетом, и в тот торжественный момент он поклялся, что будет дорожить мною и, в доказательство того, что он все тот же Бенно, которого я встретила на курсах, он закончит свой вьетнамский роман и приглашает меня отредактировать и издать его, если не в «Кинетик», то в каком-нибудь другом хорошем издательстве. Он говорил:

— Я больше не питаю иллюзий, дорогая, что у меня получится выдающийся роман. Но это будет чертовски хорошая вещь… в перспективе.

Я усмехнулась этому печальному оптимизму, но мне действительно хотелось помочь ему преодолеть сомнения, поэтому, несмотря на внутренние опасения, я сказала: