Она провела меня в заваленный бумагами кабинет, где Йодер сидел за своей пишущей машинкой и усердно строчил письма в разные концы света.
— Это часть профессии, — объяснил он, отрываясь от своего старомодного механического «Ройяла».
— Неужели вы отвечаете на каждое из них? — спросила я, показывая на ожидавшую его гору писем.
— Да. Ведь все эти люди, — ответил он, похлопав по письмам, — заставляли меня идти вперед.
— Могу я прочесть какие-нибудь из этих писем?
— Да хоть все, — рассмеялся он. — Я уже все их прочел.
Это стало началом моего знакомства с миром, о котором я не знала, — с миром сотен и тысяч людей, таких же, как я, и так же считавших чтение книг бесценным опытом. Я знала, что думаю так, но не подозревала, что такое множество людей думает со мной в унисон.
Вначале я лишь бегло пробегала письма глазами, а затем стала внимательно вчитываться и вскоре обнаружила, что они делятся на три категории. Среди них, безусловно, было много пустых: студенты просили поведать им «все о секретах писательского мастерства», люди в годах умоляли выслать фото с автографом для коллекции, тезки литературных героев Йодера задавались, например, таким вопросом: «А не мог ли мой дядя Исаак Шмандтц быть прототипом вашего лавочника? Фамилия у него довольно редкая». И подобных посланий было поразительно много. Но более серьезные письма несли в себе откровения.
Одна, не самая многочисленная группа, попросту сообщала, что за годы знакомства с произведениями Йодера читатель стал доверять ему как искреннему рассказчику реалистических историй о судьбах достойных людей, с которыми тот был бы рад познакомиться и которые живут в краях, где он хотел бы побывать. Авторы этих писем обычно говорили: «Вы мой любимый писатель, наверное, лучший из всех современных, и я с нетерпением жду вашу следующую книгу». При этом в меня закрадывалось подозрение, что некоторые из этих корреспондентов вряд ли читали произведения других авторов.
Вторая группа писем тронула меня больше, потому что каждое из них могло быть написано моим мужем, будь он жив:
«Мне приходится много работать, и на чтение, поверьте, совсем не остается времени. Моя жена попрекает меня этим и говорит, что я вырождаюсь. Несколько лет назад, когда вышел ваш известный роман „Нечистая сила“, она так долго уговаривала меня прочесть его, что я вынужден был согласиться. Ваша книга вывела меня из тупика. Она была настолько хороша, настолько правдива, что я не смог остановиться: „Что еще есть у этого писателя?“ И жена назвала мне роман „Изгнанный“, добавив, что он еще лучше, чем „Нечистая сила“. Она оказалась права, и я могу с гордостью заявить вам, господин Йодер, что читаю теперь все, что у вас выходит, а также и некоторых других авторов. Вы привели меня в мир идей, которые гораздо крупнее, чем мой бизнес, и за это я вам очень благодарен.»
Именно так было с Ларримором. Он почти ничего не читал, кроме отчетов о положении в сталелитейной промышленности, пока я не заставила его взять в руки «Нечистую силу». После этого он тоже прочел остальные книги Йодера и много других, кроме них.
Но больше всего меня поразила третья группа писем, многочисленные авторы которых использовали на удивление похожие выражения:
«Каждый раз, когда подходит к концу одна из ваших книг, я испытываю глубокое сожаление, оттого что мне предстоит расставание с героями, которых успел полюбить. Жаль также покидать тот уголок земли, где мне довелось провести незабываемые недели и даже месяцы, ибо читаю я медленно и внимательно. Когда убывают страницы, появляется такое чувство, будто меня обворовали, лишив чего-то драгоценного и невосполнимого.»
«Вас, наверное, рассмешит, но, когда я вижу, что до конца книги остается совсем немного страниц, я начинаю ограничивать себя, позволяя прочитывать только определенное количество страниц в день, а когда заканчивается последняя и я закрываю книгу, то еще долго рассматриваю приложенную в конце карту, чувствуя, что прикоснулся к чему-то бесценному в своей жизни.»
Отодвинув письма, которые нельзя было читать без волнения, я посмотрела на сидевшего за машинкой Лукаса. Он не был похож на человека, способного вызывать такие чувства.
— Вы всегда получаете подобную почту?
— Она стала приходить после «Изгнанного», и с тех пор поток уже не прекращается. — Смущенный этим признанием, он прикусил верхнюю губу и подтолкнул ко мне еще пачку писем, на которые, как он сказал, будет отвечать завтра. Я удивилась, увидев по их разноцветным маркам, что они были из самых разных концов земли, с разных континентов и из многих стран. Было интересно видеть, что их авторы открывали для себя его книги отнюдь не в хронологическом порядке, а в зависимости от того, когда тот или иной издатель в Германии, Бразилии или Швеции решил перевести и выпустить ту или иную книгу. О произведениях, вышедших из печати десятилетие назад, в них говорилось так, словно он написал их вчера.
Все его книги словно ожили на этой неделе, будто бы они только что сошли с печатного станка. Ведь книга начинает жить не тогда, когда она издана в Нью — Йорке, а в тот счастливый день, когда попадает в руки читателя где-нибудь в Йоханнесбурге, Буэнос-Айресе или Стамбуле. Письма именно из этих городов я держала в руках в этот момент.
Я была потрясена. Прикоснувшись к чувствам, которые наш тихий немец смог вызвать в разных частях страны и по всему миру, я увидела его в другом свете.
— Вы владеете мощным пером, Лукас.
— Мне повезло в том, что я появился в такое время, как наше. И особенно повезло, что нашлась такая женщина, как Ивон Мармелл, защитившая меня от невзгод.
— Эти письма, — я показала на конверты с зарубежными адресами, — много значат для вас?
Он отстранился от машинки, задумался на несколько мгновений и сказал с лукавой немецкой улыбкой:
— Когда в «Таймс» появилась резкая рецензия профессора Стрейберта — та, которую вы с Эммой восприняли довольно болезненно, вы спросили меня, как я отреагировал. Я сказал, что не читал ее и никак не отреагировал даже тогда, когда Эмма прочла ее мне. — Улыбка на его лице превратилась в хитрую усмешку. — Миссис Гарланд…
— Ради Бога, зовите меня Джейн. Мы же практически партнеры в колледже.
— Так вот, Джейн, когда человек почти каждый день получает такую почту, он может позволить себе не обращать на критику никакого внимания. Письма читателей зажигают в душе огонь, который греет его изнутри.
Я покидала его заваленный письмами кабинет человеком, перед которым приоткрылся новый мир литературы. Вернувшись к Эмме на кухню, я сказала:
— Наверное, человек, способный создавать прекрасные картины или писать хорошие книги, обязан продолжать делать свое дело до тех пор, пока внутри него не погас огонь.
— Вы думаете, Лукасу следует попробовать еще раз?
— Да.
— Похоже, что ваше пожелание сбудется, — проговорила она, снимая с плиты кипящий чайник, и, когда обернулась, я не могла не заметить, что вид у нее был довольно усталый. Присев рядом со мной с чашкой лимонного чая в руке, она призналась: — Только накануне Нового года мне стало окончательно ясно, что я не смогу больше удерживать его. Мне не хотелось, чтобы он в таком возрасте брался за новый большой роман, тем более после такого удачного завершения грензлерской серии. Но, после того как, встретив у Цолликофферов Новый год, мы вернулись домой, Лукас вместо спальни отправился прямо в свой кабинет. Последнее, что я слышала, засыпая в ту ночь, был стук пишущей машинки. Было, наверное, уже часа два ночи, когда меня что-то разбудило. Услышав, что он все еще стучит на своей машинке, я поднялась в его кабинет и раскричалась: «Лукас! Что ты делаешь?..» Вместо ответа он показал мне аккуратную карту, где собственноручно изобразил местность между фермой Фенштермахеров и вашей усадьбой, включая Ньюмюнстер, Дрезден и берег Ванси, где было найдено орудие убийства. Меня бросило в дрожь при виде этой карты, потому что она означала, что он решил писать роман в совершенно новой манере, смелость которой вызвала бы одобрение у таких критиков, как Стрейберт. Это означало также, что, несмотря на наш преклонный возраст и истощившуюся энергию, опять началась бешеная погоня за фактами, персонажами и осмысление всего этого. Меж тем время приближалось к трем часам, а я сидела и смотрела его наброски к роману. Он уже выбрал название — «Преступление» — и определил главное действующее лицо, чем-то напоминающее Германа Цолликоффера — хранителя старых традиций. Злодеем будет отталкивающий тип, похожий на Повидло, но с менее нелепым прозвищем. Лукас наметил для него два имени, известных среди амишей, — «Детина Якоб» и «Суетливый Амос», — но ни то, ни другое не вызывает у него восторга. В центре романа находится трагическая фигура такого человека, как Отто Фенштермахер, у которого всегда были благие намерения, но который сбился с пути, растерял свои земли и не смог удержать своего непослушного сына от наркотиков. Я видела, что это будет сильный роман, но в половине четвертого все же спросила: «Ты имеешь представление, сколько сейчас времени?» Когда он поднял глаза, было ясно, что он давно уже потерял счет времени, блуждая в мыслях по проселочным дорогам в окрестностях Дрездена. «Пора спать», — сказала я, и он обнял меня по пути в спальню. «Спасибо тебе. У меня с этой книгой связаны большие надежды. И знаешь почему? — спросил он и, как всегда, рассмеялся, облегчая мою участь. — Помнишь, как мы, бывало, отмахивались от Стрейберта с его помпезным „Императивом настоящего времени“, который никто не понимал? Так вот, он был прав. Мною движет как раз то, про что он говорил. Теперь я хочу писать не о том, какой была наша замечательная немецкая колония раньше, а о том, что она представляет собой сейчас. О том, как сочетание неправильного выбора и упрямства может привести к преступлению». Несмотря на то что мне не хотелось, чтобы он снова засел за очередной крупный роман, я была рада слышать в его голосе такую убежденность. Она звучала, когда он садился писать свои первые романы, так что это был хороший знак. И, несмотря на усталость, накопившуюся за все эти беспокойные дни перед Рождеством, я все же запомнила сказанные им слова: «Я должен писать — это моя жизнь».
