Но что-то теперь иначе… что-то… переменилось… не хочу бухтеть, ребятки, но – вот, скажем, он почти готов был поклясться, что за ним следят – ну, или наблюдают. Одни «хвосты» довольно ловки, но других-то он вполне способен засечь. Вчера затоваривался к Рождеству в «Вулвортсе» и поймал некую пару глаз-бусин в отделе игрушек, за грудой истребителей из бальзы и детских «энфилдов». Эдакий как бы намек на постоянство того, что фигурирует в зеркальце заднего вида его «хамбера», – ни цвета, ни модели он точно не сообщит, но что-то в крошечной рамке все время есть, и Ленитроп, отправляясь на работу по утрам, стал осматривать прочие машины. Хлам на его столе в АХТУНГе, кажется, лежит не там, где лежал. Девчонки изобретают предлоги, чтоб не являться на свиданки. Он чувствует, как его мягко отстраняют от той жизни, что была до Святой Вероники. Даже в кино вечно кто-нибудь позади – старается не болтать, не шуршать газетой, чересчур громко не смеяться: Ленитроп в стольких киношках перебывал, что подобные аномалии вычисляет на раз.
Клетушка подле Гроувнор-сквер все больше напоминает капкан. Ленитроп убивает время – порой целые дни, – мотаясь по Ист-Энду, вдыхая темзовую вонь, ища места́, куда соглядатаи не поглядят.
Как-то раз он сворачивает на узкую улочку, где только старые кирпичные стены да уличные торговцы выстроились, слышит свое имя и – ух-ты-ух-ты, это еще что, а вот и она, светлые волосы развеваются флюгерами, белые танкетки стучат по брусчатке, очаровательный помидорчик в медсестринской форме, а зовут-то ее, э, ну… о, точно: Дарлина. Бат-тюшки, это ж Дарлина. Трудится в госпитале Святой Вероники, живет поблизости у некоей миссис Квандал: дама эта давным-давно овдовела и с тех пор мучима уймой старомодных недугов – бледной немочью, паршой, натоптышами, пурпурой, абсцессом и ушным тонзиллитом, а с недавних пор еще и слегка цингой. Короче, вышла поискать лаймов своей домовладелице, фрукты выпрыгивают и сыплются из соломенной корзинки, желто-зелено катятся прочь по улице, юная Дарлина мчится в своей медсестринской шапочке, груди – мягкие буфера сей встречи в сером городском море.
– Ты вернулся! Ах, Эния, ты вернулся, – слеза-другая, оба подбирают цитрусы, накрахмаленное платье-хаки грохочет, и не чуждый сентиментальности Ленитропов нос даже шмыгает пару раз.
– Я и есть, милая…
Колеи в грязи подернулись жемчугом, нежным жемчугом. Чайки неспешно курсируют вдоль высоких и слепых кирпичных стен квартала.
Миссис Квандал – тремя темными пролетами выше, купол далекого Св. Павла виден из кухонного окна в дыму не всякого предвечерья, а сама дама – крошечная в розовом плюшевом кресле гостиной, подле радиоприемника, слушает «Аккордеонный оркестр Примо Скалы». На вид вполне здорова. Однако на столе валяется мятый шифоновый платок: перистые кровавые кляксы выглядывают из-под сгибов и прячутся, будто схема цветочного узора.
– Вы тут были, когда на меня малярийная лихорадка напала, – припоминает она Ленитропа, – мы еще тогда заваривали полынный чай, – и точно, самый вкус забирает его, проникая сквозь подошвы.
Вновь складываются… видимо, вне его памяти… прохладная чистая обстановка, девушка и женщина, независимо от его звездной скорописи… столько девушек, меркнущих лицами, столько ветреных набережных канала, жилых комнат, прощаний на остановках – ну как ему все упомнить? Но эта комната все проясняется: тот, кем он был внутри, отчасти задержался, спасибо ему, все эти месяцы безмолвно хранился вне его головы, разбросанный по зернистым теням, мутно-засаленным банкам с травами, конфетами, приправами, по всем романам Комптона Маккензи на полке, по стеклянистым амбротипам ее покойного супруга Остина – напыленной ночи в позолоченных рамках на каминной полке, где в прошлый раз на Михайлов день махали головами и суетились итальянские астры в севрской вазочке, которую они с Остином вместе нашли однажды в субботу, давным-давно, в лавке на Уордор-стрит…
– Он был моим здравием, – часто говорит она. – С тех пор, как ушел от нас, я разве что записной ведьмой не сделалась – из чистой самозащиты.
Из кухни пахнет свеженарезанными и свежевыжатыми лаймами. Дарлина входит, выходит, ищет все новую ботанику, спрашивает, куда подевалась марля.
– Эния, помоги мне достать… нет-нет, рядом, высокая банка, спасибо, милый, – и снова в кухню, крахмально поскрипывая, мелькнув розовым.
– Я тут одна-единственная памяти не лишилась, – вздыхает миссис Квандал. – Мы друг дружке пособляем, ну да. – Из-за кретоновой маскировки она извлекает большую вазу с конфетами. – Вот, – просияв Ленитропу. – Глядите: винные желейные. Еще довоенные.
– Вот теперь я вас помню – у вас же блат в Министерстве снабжения! – но с прошлого раза он знает, что никакая галантность его теперь не спасет.
После того визита он написал домой Наллине: «Англичане, мамуля, – они довольно странные насчет вкусов. Другие, не как мы. Наверно, климат. Они любят такое, что нам и во сне не привидится. Иногда аж наизнанку выворачивает, ну правда. Я тут на днях попробовал одну штуку – называется „винные желейные“. Они думают, это конфеты, мамуль! Если сообразить, как скормить эту дрянь Гитлеру, – сто к одному, что войне кранты завтра же!» И вот опять он пробует эти клятые желатиновые фиговины, кивая – он надеется, любезно – миссис Квандал. На конфетах выпукло значатся названия разных вин.
– И совсем капелька ментола, – миссис Квандал, забрасывая конфету в рот. – Объедение.
Ленитроп наконец выбирает ту, что обозначена «Лафитт-Ротшильд», и пихает в пасть.
– О-о. Ага. М-м. Отлично.
– Если правда хотите своеобразного, попробуйте «Доктор из Бернкастеля». Кстати! А это не вы мне приносили чудесные такие американские конфетки, склизкий вяз, кленовые, с привкусом сассафраса…
– «Скользкий вяз». Черти червивые, простите, у меня вчера закончились.
Входит Дарлина с дымящимся чайником и тремя чашками на подносе.
– Это что? – Ленитроп, весьма поспешно.
– Вообще-то, Эния, тебе лучше не знать.
– Это точно, – после первого глотка, жалея, что Дарлина не добавила побольше лаймового сока или хоть чего, чтоб забить основной вкус, каковой отвратительно горек. Эти люди поистине рехнутые. Никакого, ессессно, сахару.
Он лезет в вазу с конфетами, извлекает черную, ребристую лакричную карамельку. На вид безвредна. Но едва он надкусывает, Дарлина смотрит на него и на карамельку странновато – молодчина, девка, отлично выбрала момент, – и грит:
– Ой, а я думала, от этих, – веселое «эт-тих», вылитая Гилберт-и-Салливанова инженю, – мы избавились сто лет назад, – и тут Ленитроп натыкается на ползучую жидкую начинку, по вкусу – как апельсиновые корки под майонезом.
– Вы съели мой последний «Мармеладный Сюрприз»! – кричит миссис Квандал, с быстротою фокусника явив взорам яйцевидную пастельно-зеленую сласть, сплошь утыканную сиреневой нонпарелью. – За это я не дам вам ни крошки «ревеня со сливками» – а он восхитителен. – И сласть отправляется ей в рот целиком.
– Так мне и надо. – Ленитроп, размышляя, что вообще хотел этим сказать, прихлебывает травяной чай, дабы избавиться от вкуса майонезной конфеты, – ой, только это ошибка, ага, рот его снова наполняется кошмарным алкалоидным опустошеньем, до са́мого мягкого нёба, где этот вкус и пускает корни. Дарлина, милосердная, как сама Найтингейл, сует ему твердую красную конфету, вылепленную в виде малины… мм, как ни странно, даже на вкус малина, хотя горечь и близко не растворяется. Он вгрызается с нетерпением и, еще не сомкнув зубов, знает – идиот, блядь, – что его опять поимели: на язык извергается наиужаснейшая кристаллическая концентрация, ёк-сель, да это ж чистая азотная кислота. – Спаси и помилуй, вот это кислятина, – едва способен выдавить слова, так его сморщило, вот в точности такие фокусы выкидывал Скок Хэрриган, чтоб заставить Трудягу Танка бросить эту его окарину, и так-то гнусный трюк, но предосудителен вдвойне, если его подстраивает пожилая дама, которая вроде из наших Союзников, твою ять, он даже не видит ничего, эта дрянь забралась в нос и, да что ж это такое, что-то там растворяться не хочет, разъедает съежившийся язык и толченым стеклом хрустит на зубах. Миссис Квандал тем временем занята: утонченно покусывая, смакует вишнево-хининный птифур. Улыбается молодежи из-за вазы с конфетами. Ленитроп, забывшись, снова тянется к чашке. Красиво уже не выпутаться. Дарлина стащила с полки пару-тройку новых банок с конфетами, и Ленитроп ныряет – словно путешествие к центру враждебной планетки, – в гигантский бонбон хрумп сквозь шоколадную мантию к мощно-эвкалиптовой помадке и наконец к ядру из очень жесткого виноградного гуммиарабика. Он выцарапывает осколок этой фигни из зубов и некоторое время разглядывает. Осколок фиолетовый.
