Я покраснел от удовольствия. Я заявил, что очень сожалею, что мне не позволили спать и есть вместе с остальными кадетами. Они уверили, что никто даже не обратил на это внимания. По их мнению, было вполне понятно, что адмирал предпринял особые меры для моей безопасности.

Последовали новые вопросы:

- Сколько прислуги имеется в Гатчине? Сколько человек обедает за Высочайшим столом?

До восьми часов я старался удовлетворить любопытство моих новых товарищей, пока не раздался сигнал к поднятию флага.

Мы стояли в строю с непокрытыми головами, пока белый флаг с Андреевским крестом поднимался на гафеле. На безразличном лице адмирала заиграл румянец, а по моей спине пробежал холодок. В течение долгих лет моей службы во флоте я никогда не мог остаться равнодушным к этой красивой церемонии и во время ее не переставал волноваться. Я часто вспоминал красивые слова лаконической надписи, выгравированной французами на братском памятнике французских и русских моряков, сражавшихся в 1854 г,: Unis pour la gloire, runis par la mort, des soldats c’est le devoir, des braves c’est le sort. [Объединенные во имя славы, спаянные смертью - это долг солдат, это участь храбрых].

После церемонии поднятия флага был отдан приказ: Всем на шлюпки! Я был назначен на шлюпку с корвета Гиляк вместе с кадетами моего класса. В течение часа мы плавали под парусами, и нас учили грести.

Несколько раз мы должны были пройти пред адмиралом, который за нами внимательно наблюдал. Нашим следующим уроком было поднятие парусов на корвет, причем на фок-мачте и грот-мачте работали матросы, а на бизани - кадеты. Наконец от 10 час. до 11 был урок практического мореходства После завтрака и короткого отдыха следовало еще четыре часа занятий. Обед подавался в 6 час. веч. В восемь часов вечера, мы должны были быть уже в койках.

Во время занятий мне не оказывалось какого бы то ни было преимущества. Когда я делал что-нибудь неверно, мне на это указывалось с тою же грубоватою искренностью, как и остальным кадетам. Объяснив мне раз навсегда мои обязанности, от меня ожидали чего-то большого, чем от остальных кадет, и адмирал часто говорил мне, что русский великий князь должен быть всегда примером для своих товарищей.

Это равенство в обращении мне очень нравилось. Я учился легко. Мое непреодолимое влечение к морю увеличивалось с каждым днем. Я проводил на вахте все часы, назначенные нашей смене, находя лишь приятным провести четыре часа в обществе мальчиков, ставших моими друзьями, в непосредственной близости моря, которое катило свои волны в таинственные страны моих сновидений.

Я никогда не мог сходить на берег без моего воспитателя, так как моя матушка, дала строжайшие инструкции относительно сбережения моей нравственности. Мне очень хотелось часто удрать от моего воспитателя и последовать за моими друзьями в те таинственные места, откуда они возвращались на рассвете, пахнущие вином, с запасом рассказов о своих похождениях.

- Как вы провели ваш отпуск? - спрашивали они меня с многозначительной улыбкой.

- Очень скромно. Просто погулял с моим воспитателем.

- Бедный! мы провели наше время гораздо лучше. Если бы вы знали, где мы были!

Но поинтересоваться, где они были - мне было также строго запрещено. Адмирал строжайше воспретил кадетам употреблять в моем присутствии дурные слова или же описывать соблазнительные сцены.

Но мне было тогда шестнадцать лет, и природа наделила меня пылким воображением.

В течение трех месяцев мы крейсировали вдоль берегов Финляндии и Швеции. Затем мы получили приказ принять участие в императорском смотру, и это вознаграждало меня за все мои усилия. Я несказанно радовался случаю предстать в роли моряка пред Государем, Государыней и моими друзьями: Никки и Жоржем.

Они прибыли к нам на крейсер с большой свитой, среди которой были Великий Князь Алексей Александрович - будущий непримиримый противник моих реформ во флоте, а также морской министр. Стоя в строю на моем месте, я с благодарностью смотрел на Государя. Он улыбнулся: ему было приятно видеть меня здоровым и возмужавшим. За завтраком Никки и Жорж, затаив дыхание, слушали мои бесконечные рассказы о флотской жизни. Поклоны, переданные ими мне от моих старших братьев, которые служили в гвардии, оставили меня равнодушным. Я жалел несчастных мальчиков, запертых в стенах душной столицы. Если бы они только знали, что потеряли они, отказавшись от карьеры моряков!

4.

Так провел я четыре года, чередуя свое пребывание между Михайловским дворцом в С. Петербурге и крейсерами Балтийского флота. В сентябре 1885 г. в газетах было объявлено о моем производстве в чин мичмана флота. К большому удивлению моего воспитателя, я получил высшие отметки на экзаменах по всем предметам, за исключением судостроительства; я до сих пор не вижу смысла в желании делать из моряков военного флота - инженеров-судостроителей. Поэтому я не был особенно огорчен моим скромным баллом по судостроению.

Наконец, я был предоставлен своим собственным силам. Впервые в моей жизни я не смотрел на свете Божий глазами моих воспитателей и наставников. Однако моя матушка продолжала все еще смотреть на меня, как на, ребенка, хотя самый значительный день в жизни великого князя - день его совершеннолетия - приближался и апреля 1886 г. я сталь совершеннолетним. В восемь часов утра, фельдъегерь доставил мне форму флигель-адъютанта Свиты Его Величества. В Петергофском дворце состоялся прием, на котором присутствовали Их Величества, Члены Императорской фамилии, министры, депутации от гвардейских полков, придворные чины и духовенство. После молебствия на середину церкви вынесли флаг Гвардейского Экипажа.

Государь подал мне знак. Я приблизился к флагу, сопровождаемый священником, который вручил мне два текста присяги: первой присяги для Великого Князя, в которой я клялся в верности Основным Законам Империи о престолонаследии и об Учреждении Императорской Фамилии, и второй - присяги, верноподданного. Держась левой рукой за полотнище флага, а правую подняв вверх по уставу, я прочел вслух обе присяги, поцеловал крест и библию, которые лежали на аналое, подписался на присяжных листах, передал их министру Императорского Двора, обнял Государя и поцеловал руку Императрице.

Вслед за этим мы возвратились во дворец, где нас ожидал торжественный завтрак, данный в мою честь для ближайших членов Императорской Семьи. Традиции нашей семьи исключали мелодраматические эффекты, а потому никто не стал объяснять мне значения данных мною присяг. Да в этом и не было надобности. Я решил в моей последующей жизни в точности исполнять все то, чему я присягнул. Тридцать один год спустя я вспомнил это решение моей юности, когда большинство из моих родственников подписали обязательство, исторгнутое у них Временным Правительством, об отказе от своих прав. Я родился Великим Князем, и никакие угрозы не могли заставить меня забыть, что я обязался: служить Его Императорскому Величеству, не щадя живота своего до последней капли крови.

***

В своих очень интересных мемуарах племянник мой, германский кронпринц рассказывает об одном, чрезвычайно характерном разговоре, происшедшем 9 ноября 1918 г. между его отцом, Императором германским, и генералом Гренером, б. министром германского демократического правительства, - в ноябре l918 г. видным офицером германского генерального штаба. Вильгельм хотел знать, мог ли он рассчитывать на преданность своих офицеров. Наверное нет, ответил Гренер: они все восстановлены против Вашего Величества.

Ну а как же присяга? воскликнул Вильгельм II. Присяга? Что такое в конце концов присяга? насмешливо сказал Гренер: это ведь только слово!

Должен сознаться, что в данном случае все мои симпатии на стороне германского Императора.