— Ваше имя? — спросил следователь.

— Рене Мулен.

— Где вы родились?

— В Париже, улица Святого Антония, 185.

— Ваше занятие?

— Механик.

— Есть у вас родные?

— Нет: ни близких, ни дальних.

— Вы приехали из Лондона?

— Да… то есть из Портсмута.

— Но вы были и в Лондоне?

— Да, три или четыре часа, проездом из Портсмута, где я работал механиком на фабрике восемнадцать лет.

— На одной и той же?

— Да.

— Почему же вы оттуда ушли?

— Старый хозяин фабрики умер, а новый мне не нравился.

— Ну, а кроме этой работы чем вы еще занимались?

— Я читал… Изучал механику… в нашем деле надо всегда учиться.

— А вы бывали на собраниях, которые устраивали в Портсмуте французские эмигранты?

— Да, только редко, всего раза три или четыре… То, что там говорилось, меня не интересовало, и я перестал ходить.

— Вы говорите, что эти собрания вас не интересовали, там, однако, шли речи о политике?

— И даже об одной только политике… потому-то я и не стал ходить… Я не люблю политику.

Камю-Брессоль на минуту замолчал и бросил из-под своих синих очков пытливый взгляд на Рене, стараясь прочесть его сокровенные мысли в глазах, этом, как уверяют многие, зеркале души.

Лицо было спокойно, глаза не выдавали никакого внутреннего волнения.

— А итальянцы бывали на этих собраниях?

— Да!

— Много?

— Человек десять или двенадцать.

— Знали вы лично кого-нибудь из них?

— Да, я знал кое-кого… Орсини, Бенедетти, Брюсони… Но они не были моими близкими друзьями… Нам случалось иногда распить вместе бутылку эля в таверне, но этим все и ограничивалось.

Следователь прервал его:

— Говорите медленнее, не старайтесь отвести мне глаза излишним многословием. Это бесполезно.

Механик поклонился.

— Итак, вы признаете, что были в близких отношениях с Орсини, Брюсони и Бенедетти?

— Нет, позвольте, я говорил, что это было простое знакомство.

— Однако они были в дружбе со многими французами?

— Этого я не знаю и не могу ни отрицать, ни утверждать…

— Вы знали их убеждения?

— Они были революционеры и не скрывали этого.

— Не думали ли вы сами, как они?

— Нет… мое единственное занятие — моя работа… Политика меня раздражает, и потом я ненавижу беспорядки, смуты и все такое… Когда на улицах бунт, приходится закрывать мастерские.

— Уезжая из Англии, вы говорили кому-нибудь, что едете во Францию?

— Да, моему хозяину и товарищам на фабрике.

— И итальянцам?

Рене не сразу ответил. Он старался припомнить, не говорил ли он о своей поездке Орсини, Бенедетти или Брюсони.

— Вы готовите ответ, — строго сказал следователь, — стало быть, вы начинаете лгать.

— Нет, господин следователь, — возразил Рене, — я колеблюсь именно в интересах истины. Я не могу припомнить, говорил ли я кому-либо из итальянцев о моем отъезде.

— Зачем вы приехали в Париж?

— Во-первых, чтобы увидеть мою родину, а потом, чтобы найти работу… Я люблю свое дело и не так еще стар, чтобы пора было отдыхать.

— У вас не было никакой другой цели?

— Нет.

— Это ложь.

— Но милостивый государь!… — вскричал Рене, вспыхнув от негодования.

Следователь жестом заставил его замолчать и продолжал:

— Приехав в Париж, вы не искали работу. Вы ходили из дома в дом по разным кварталам под предлогом поисков какого-то семейства, а на самом деле отыскивая своих сообщников.

— Да, я действительно занимался розысками, — пробормотал в смущении Рене, с изумлением видя, что все его поступки хорошо известны полиции.

— То есть вы передавали какую-то информацию вашим сообщникам?

— Сообщникам?… Но, господин следователь, о каких же это сообщниках вы говорите? В чем меня обвиняют?

— Будто вы этого не знаете?

— Клянусь, что даже и не подозреваю…

— Это верх бесстыдства!

— Нет, это просто неведение.

— Вы обвиняетесь в заговоре против государства и жизни главы правительства.

Эти слова поразили Рене, как громом. Он хоть и подозревал, что в его аресте замешана политика, но не ожидал ничего подобного.

— Как! — воскликнул он наконец. — Я — заговорщик!… Я замышляю убить императора и свергнуть правительство!… Да это чистое безумие! Я протестую!

— Так докажите тогда, что вы невиновны ни делом, ни помышлением.

— Да как же доказать?

— Скажите мне настоящую цель вашего приезда в Париж.

— Я уже говорил, что приехал искать работу.

— Скажите, на каких мастерских и фабриках искали вы себе место?

Рене не предвидел этого вопроса. Уличенный во лжи, он замолчал и опустил голову.

— Вот видите! — сказал с торжествующим видом Ка-мю-Брессоль. — Советую вам сменить систему; ваша никуда не годится. Вы отрицаете участие в тайном обществе?

— Да, отрицаю.

— Значит, если верить вам, у вас ничего нет на совести?

— Решительно ничего.

— И вас арестовали совершенно безвинно?

— Да, господин следователь.

Рене отвечал серьезно на ироничные вопросы следователя, но начинал, однако, чувствовать смущение и беспокойство.

— Но почему же вы отказались отвечать арестовавшему вас инспектору полиции? Потому что были захвачены врасплох и вам нужно было время приготовить ответы?

— Я отказался отвечать, потому что не признавал за ним права меня допрашивать.

— А за мною вы признаете это право?

— Конечно!

— Ну, так объясните мне тогда, зачем вы ходили из дома в дом?

— Это семейное дело.

— Однако вы сами говорили, что у вас нет никого родных.

— Да, это правда, но есть одно семейство, с которым я связан не узами крови, а узами сердца… Глава семейства приютил меня ребенком, когда я был бездомным сиротой… Он умер… Я искал его детей, чтобы заплатить долг благодарности.

— И вы нашли их?

Во второй раз Рене не ответил.

Он видел, что впутать в это дело госпожу Леруа значило нанести смертельный удар несчастной матери, скрывавшейся под вымышленным именем.

Не было ли непоправимой ошибкой открыть следователю страшную тайну?

Правосудие охотно объявляет себя непогрешимым. Не задушит ли оно в зародыше всякую попытку доказать, что оно все-таки совершило возмутительную ошибку?

Все эти мысли с быстротой молнии промелькнули в голове Рене.

— Господин следователь, — сказал он взволнованным голосом, — умоляю вас, не спрашивайте меня об этом… Дело идет о тайне, которая не принадлежит мне, но я клянусь вам честью, а я честный человек, что эта тайна не имеет никакого отношения к политике и не грозила никоим образом спокойствию государства. Что же касается обвинения, которое на меня возводят, то оно так нелепо, что я отказываюсь считать его серьезным. Напишите в Портсмут, где я прожил восемнадцать лет, уважаемый начальниками, любимый товарищами, и вам ответят, что Рене Мулен честный работник, а не пустоголовый безумец, способный забыть о работе ради политики… Пусть перероют все мое прошлое: в нем не найдут ни малейшего пятна.

Следователи нелегко поддаются волнению и далеко не легковерны. Да и разве может быть иначе?

Они видят каждый день комедию притворных слез, лицемерного негодования, разученного отчаяния, которую разыгрывают чаще всего первоклассные актеры.

Роковым последствием этого является то, что следователь всегда сомневается и, боясь быть обманутым негодяями, не верит больше ничему.

Однако голос Рене звучал такой правдой, что первый раз в течение долгих лет Камю-Брессоль не чувствовал себя вполне уверенным, что перед ним стоит преступник. Но он тотчас же подавил в себе эти чувства и, желая немедленно же составить себе определенное мнение, холодно продолжил допрос.

— Почему, — сказал он, — вы упорно отказывались сообщить ваш адрес арестовавшему вас инспектору?

— Опять потому же, что я не признавал за ним права меня допрашивать.

— Ну, а теперь мне, как представителю закона, вы можете отвечать?

— Да.