Этьен, сжимая руки священника, еще раз заверил его:
— Клянусь, что буду заботиться о нем и любить, как родной отец…
Две крупные слезы скатились по щекам умирающего.
— Все, что есть в этом доме, вы прикажете продать, за исключением библиотеки — ее вы сохраните для Жоржа. Прошу вас также сберечь картонную лошадку — ребенок прижимал ее к груди, когда его мать рухнула от изнеможения у ворот моего дома. Эта дешевенькая игрушка — нечто вроде реликвии. Жорж, к счастью, забыл эти горькие события. Он полагает, что лошадку ему подарила моя сестра, и очень ею дорожит. Когда он станет мужчиной и у него будет свой дом, вы вернете ее ему.
— Все ваши желания будут исполнены. У вас будут еще какие-нибудь указания, советы?
— Нет… Теперь я умру спокойно, зная, что будущее Жоржа в надежных руках, но мне хотелось бы повидать его, прежде чем я отправлюсь в последний путь. Вы съездите за ним?
— Сегодня же вечером он будет здесь.
В течение одиннадцати лет Этьен Кастель напряженно работал. Он стал серьезным, настоящим художником, и картины его продавались по очень высокой цене. Сцена, разыгравшаяся в момент ареста Жанны Фортье, когда несчастную женщину разлучали с ребенком, стала тем сюжетом, о котором он мечтал; художник тогда поспешно набросал ее на холсте. Вернувшись в свою парижскую мастерскую, он с горячностью принялся за работу — по сделанному наброску стал писать картину, и по своей выразительности она не обманула его ожиданий. Лица Жанны Фортье и сына поражали сходством. Этьен не упустил ни одной детали. Рядом с ребенком стояла картонная лошадка.
На выставке картина имела большой успех, но имя Этьена Кастеля котировалось тогда еще не очень высоко, и покупателей на нее не нашлось. После выставки она снова оказалась в мастерской, на стене, в темном углу, и Этьен, занятый другими работами, совсем о ней забыл. На следующий год ему вручили медаль, а еще через год — премию Салона. С этого момента он получил признание, и фортуна, ранее несколько холодно относившаяся к нему, наконец улыбнулась.
Вернувшись в Париж, Этьен Кастель тут же нанял извозчика и приказал ехать к коллежу Генриха IV. Директор немедленно принял его. Этьен объяснил причину своего визита.
Через три часа они с Жоржем прибыли в Шеври, где над домом кюре вновь витала тень скорби. Юноша поспешно поднялся в комнату старого священника и, рыдая, обнял его. Аббат Ложье не смог сдержать душивших его слез нежности. Наконец он овладел собой и срывающимся голосом произнес:
— Жорж, деточка, я тоже, как и моя несчастная сестра, которая была тебе матерью, скоро покину этот мир. Уходя, я жалею лишь об одном: что не смог быть рядом с тобой вплоть до того дня, когда ты станешь настоящим мужчиной и выберешь себе жизненный путь. Пока не наступит этот день, наш друг Этьен Кастель заменит тебе тех, кого ты потерял. Обещай же мне, детка, слушаться его так же, как ты слушался свою любимую матушку, дорогую мою Клариссу… как слушался меня… Обещаешь?
Жорж в ответ лишь кивнул. Он рыдал, не в состоянии вымолвить ни слова. Потом бросился в объятия Этьена — тот тихо плакал. Слова, сказанные аббатом, оказались последними. Силы его иссякли. Он откинулся назад, лицо его стало очень бледным, седые волосы разметались по подушке. Жорж бросился к нему, принялся целовать руки. Несколько минут спустя аббат Ложье, замечательный человек, сеявший на земле лишь добро, скончался.
Почти в то же самое время, когда в Шеври происходили вышеописанные события, в Нью-Йорке умерла Ноэми Мортимер, оставив мужу восьмилетнюю дочь, создание хрупкое и болезненное. Хотя Жак Гаро и был последним негодяем, жену свою он просто обожал. Его охватило безмерное горе. Лишь одно могло хоть немного утешить его: вид ребенка, напоминавшего мать, его ласки. Сраженный несчастьем Джеймс Мортимер ненадолго пережил дочь, которую любил больше всех на свете. Он постепенно угасал, снедаемый тоской, и умер, оставив зятя во главе одного из лучших промышленных предприятий Соединенных Штатов.
Овид Соливо, выведавший секрет Жака, по-прежнему был рядом с «братцем». И все девять лет он помалкивал, ибо отношение к нему Жака не давало повода приставить нож к горлу. Кошелек зятя Джеймса Мортимера всегда был к его услугам. Все больше втягиваясь в карточную игру, он, как правило, проигрывал огромные суммы, а псевдо-Арман, и глазом не моргнув, оплачивал их. Не было у Овида ни малейшего повода превратить известный ему секрет в грозное оружие. Для того чтобы сделать это, требовалось нечто необычное.
У владельца альфорвильского завода, господина Жюля Лабру, злодейски убитого Жаком Гаро, был сын. Вдова госпожа Бертэн, на попечении которой остался ребенок, благодаря страховым компаниям успешно произвела все, связанные с делами предприятия, выплаты. Честь имени была спасена, но Люсьену в наследство остался лишь весьма обширный участок земли, на котором в руинах лежал сожженный завод.
У этой замечательной женщины своих детей никогда не было. Люсьена она любила так, как если бы он был ее сыном, и, заботясь о его будущем, решила дать ему возможность получить хорошее образование. Покойный инженер Лабру не раз при ней выражал желание увидеть Люсьена тоже инженером. И это желание ей захотелось исполнить. Следовательно, ребенку предстояло приобрести специальные знания, и, как только мальчику исполнилось десять лет, госпожа Бертэн, не без сожаления расставшись со своими крошечными владениями в Сен-Жерве, переехала в Париж и поселилась неподалеку от коллежа Генриха IV, куда она определила его учиться.
И, таким образом, по воле случая сын жертвы и сын несчастной женщины, осужденной за преступление, которого она не совершала, оказались рядом; более того — им вскоре предстояло стать неразлучными друзьями. Хотя Жорж был на два года младше Люсьена, в силу своего раннего развития он оказался в одном классе с племянником госпожи Бертэн, и они вместе сидели на уроках. В тот день, когда Люсьен из коллежа перешел в Школу искусств и ремесел, им пришлось разлучиться, но ведь узы настоящей дружбы неподвластны разлуке.
Госпожа Бертэн располагала очень скромными средствами, однако их все же хватало на жизнь и ей, и племяннику. Бедная женщина жалела лишь об одном: ее маленькое состояние являло собой пожизненную ренту и, следовательно, неизбежно исчезало с ее смертью. Когда эта замечательная женщина умерла, ее племяннику едва исполнилось двадцать, но перед смертью она рассказала ему о трагической гибели своего брата, последовавшем в результате ее разорении и передала документы на право владения альфорвилльским участком.
Госпожа Бертэн назвала Люсьену имя женщины, приговоренной за поджог завода и убийство господина Лабру, и долго в деталях рассказывала об этом таинственном деле. Она не скрыла от него, что, несмотря на вынесенный судом приговор, сомневается в виновности Жанны Фортье. Рассказала о Жаке Гаро, старшем мастере, якобы павшем жертвой собственной преданности и погибшем в огне. Она почему-то инстинктивно не верила в его преданность, а его смерть, по ее мнению, ничем не была доказана. Она полагала, что Жак Гаро был — или, по меньшей мере, мог быть — подлинным преступником, а Жанну Фортье считала невинной мученицей.
Люсьен с глубочайшим вниманием и интересом, к которому примешивалась горечь, выслушал ее откровения. Слова тетки накрепко врезались ему в память; и он решил, что перед ним стоит задача: пролить свет на тот мрак, что окутывает смерть его отца. Оставшись один на свете, юноша с удвоенной энергией принялся за работу.
Во время осады Парижа в окруженном высокими стенами дворе больницы Сальпетриер взорвались три бомбы. От одной из них загорелось здание, в котором, в числе других помешанных, находилась Жанна Фортье. Огонь лизал стены, от него уже трещала крыша. Жанна, ухватившись за прутья решетки своей камеры, блуждающим взглядом смотрела на пляшущее повсюду пламя. А мозг ее напряженно работал. Пожар в больнице Сальпетриер стал для нее продолжением альфорвилльского пожара. Память вернулась, воскрешая прошлое; мрак, покрывавший ее рассудок, рассеялся; мозг заработал. Ее, как и прочих больных женщин, успели спасти и перевели в другой корпус, подальше от горящего здания. Там, обхватив руками голову, она долго думала. Через час события десятилетней давности полностью восстановились в ее памяти.
