— Ты — компаньон Мортимера! — молвил вконец пораженный Овид. — Ты!…
— Добавлю еще, — продолжал бывший мастер, — что, будучи его компаньоном, я намерен устроить так, что через два-три месяца стану его зятем… а может и раньше.
— Мои поздравления, братец!… Ах! Ты вполне можешь похвастаться своим умением вести дела!
— То положение, которое я займу в семействе Мортимеров, даст мне неограниченные возможности либо помочь тебе, либо погубить — в зависимости от того, как ты себя поведешь. Слушайся меня беспрекословно, веди себя безупречно, и тогда я смогу предложить тебе следующее: ровно через месяц ты станешь одним из главных мастеров завода, и я удвою то жалованье, которое назначил тебе Джеймс Мортимер; но ты будешь моим человеком, станешь просто моей вещью, и желания тебя будут интересовать только мои. Ты честолюбив — действительность превзойдет все твои надежды. Ты любишь деньги — я сделаю тебя богатым. Ну как, согласен?…
— Согласен ли я! — воскликнул дижонец. — Согласен, надо думать, да с превеликой радостью. Но ты ведь тоже честолюбив, догадаться нетрудно, и при этом ты нуждаешься в моем молчании, повиновении, может, даже в соучастии. Почему? Я ничего не знаю, да и узнавать не собираюсь. Не мое это дело… Я предан тебе душой и телом… я твой раб, беззаветно — как пишут в мелодрамах — тебе преданный. Так что мне нужно делать?
— До прибытия в Нью-Йорк — ничего; только еще раз тебе повторяю: делай вид, что не знаешь меня… Когда мне нужно будет с тобой поговорить, я сам тебя найду, и не забывай: если в один прекрасный день ты вдруг захочешь уклониться от того слепого повиновения, которого я от тебя требую, пощады не жди! Я пойду к Рене Боску и поручу ему написать в дижонскую и парижскую прокуратуры.
— Я ведь поклялся, что буду послушен, почему же ты угрожаешь?
— Не угрожаю, а предупреждаю, чтобы тебе и в голову никогда не приходило взбунтоваться и пытаться отстаивать свою независимость… Ну вот, теперь мы с тобой все выяснили. Поговорим о чем-нибудь другом.
— Ах! Я только об этом и мечтаю.
— Как там вас во втором классе кормят?
— Довольно паршиво.
Жак вынул из кармана десяток луидоров.
— Питайся получше, — сказал он, сунув золотые Овиду в ладонь.
— Спасибо, братец! — воскликнул тот, сразу повеселев.
— В последний раз ты меня так называешь… разве что когда-нибудь уж совсем наедине окажемся.
И Жак Гаро — вслед за Мортимером и Ноэми — отправился в салон.
У отставного полицейского Рене Боска память оказалась превосходная. Овид Соливо и в самом деле был отъявленным прохвостом, и уже давно. Боск действительно получил в свое время ордер на задержание механика за кражу со взломом, совершенную им в меблированных комнатах, где он и жил, на улице Уэст. Овид оказался хитер: сумел запутать следы и сбить с толку полицию, воспользовавшись квартирой одного из своих товарищей по цеху, который был нисколько не лучше него. Через год этим делом уже никто не занимался.
Овид сумел перебраться в Англию, там устроился в одной мастерской, и, поскольку в совершенстве владел ремеслом, был принят на работу Джеймсом Мортимером и попал таким образом на « Лорд-Мэр». Здесь он, должно быть, почувствовал себя полностью застрахованным от всех превратностей, но подвернулся вдруг удобнейший случай нагреть себе руки, и он не смог воспротивиться воровскому инстинкту.
— Разрази меня гром, тысяча чертей! — сжав кулаки, произнес разбойник, как только Поль Арман скрылся из виду. — Вот уж не везет! Да еще как! Семьдесят тысяч франков из-под самого носа ушли, и все благодаря братцу!… И угораздило же меня напороться на этого типа! Нет чтобы ему своими делами заниматься, а в чужие не лезть!…
Потом Овид, похоже, размышлял пару секунд.
— А в конце концов, — вдруг молвил он, поднимая голову, — может, и к лучшему, что все так получилось. Да, я теперь полностью во власти своего двоюродного братца Армана, но это, пожалуй, принесет мне куда больше денег, чем было в сумке старого шпика. Конечно, мой братец Поль на редкость везуч, но я убежден, что в его прошлом кроется некая весьма интересная тайна.
Не может быть, чтобы совесть у него была чиста. Чтобы преуспеть в этой жизни так быстро, нужно быть просто продувной бестией. Да, он поймал меня на крючок; но в один прекрасный день и я смогу проделать с ним то же самое. А! Ладно! Поживем — увидим… Черт меня возьми, если я не изыщу случая накапать ему ликерчика канадского Кучиллино… и тогда — хочет он того или нет — ему придется все выложить начистоту!
Остаток пути до Нью-Йорка лже-Арман все свое время проводил с Джеймсом Мортимером и его дочерью; с инженером он беседовал о машинах, и беседы эти становились все более увлекательными; ухаживания за Ноэми оказались далеко не безуспешными: светловолосая американка постепенно проникалась к французскому механику все более горячими чувствами. Это отнюдь не укрылось от глаз Джеймса Мортимера, но он помалкивал: мысль о том, что компаньон в самом ближайшем будущем может стать его зятем, нисколько не удручала.
На двенадцатый день после отплытия корабль прибыл в пункт назначения. Днем позже Гаро принял на себя руководство цехами, в одном из которых работал слесарем Овид Соливо. Через три недели Поль Арман назначил «братца» старшим мастером с окладом сто восемьдесят долларов (900 франков) в месяц.
Два месяца спустя Жак Гаро, ставший уже совершенно незаменимым компаньоном Мортимера, попросил у него руки Ноэми, и тот с нескрываемой радостью дал согласие на брак. Запрошенные по телеграфу свидетельство о рождении Поля Армана и свидетельство о смерти его родителей прибыли из Бургундии без промедления, и механик, таким образом, под чужим именем женился на Ноэми.
«Неплохо у братца идут дела! — думал Овид. — Сильный он парень! Не мешало бы мне все-таки поинтересоваться, что там у него за душой. А! Тому, кто умеет ждать, само все в руки идет!…»
Ноэми была совершенно счастлива. Компания Джеймса Мортимера и Поля Армана стремительно развивалась, и никто не в силах был соперничать с этим процветающим предприятием. Жак Гаро, приняв новое обличье, чувствовал себя совсем другим человеком. Прошлое постепенно стиралось в его памяти. Совершенное преступление отходило на задний план. Тем не менее он вынужден был однажды вспомнить о нем, прочитав во французской газете, что некая Жанна Фортье была признана виновной в поджоге альфорвилльского завода и убийстве его владельца, господина Лабру, и приговорена судом присяжных к пожизненному заключению. Получив окончательную гарантию полной безнаказанности, этот низкий человек и в мыслях не имел хоть чуть-чуть проникнуться жалостью к своей несчастной жертве. Он уже и думать забыл о том, что когда-то любил ее и хотел разделить с ней добытое в огне и крови состояние.
Кюре деревни Шеври, его сестра — вдова Кларисса Дарье — и молодой художник Этьен Кастель присутствовали на судебном заседании. Им довелось услышать столько неопровержимых свидетельств против Жанны, узнать о стольких бесспорных на первый взгляд доказательствах ее вины, что их уверенность в ее непричастности к преступлениям постепенно развеялась.
— Как же провела нас эта женщина! — прошептала госпожа Дарье, выходя из зала суда.
— Мы постараемся забыть об этом… — сказал милейший священник. — И постараемся сделать так, чтобы ребенок, которого все мы полюбили, никогда не узнал, как страшно замарала мать его имя.
Брат с сестрой договорились, что госпожа Дарье незамедлительно начнет хлопотать об усыновлении маленького Жоржа. Действовала вдова очень активно, и желаемый результат был вскоре достигнут. Суд округа Сена и Уаза принял решение об усыновлении ею ребенка Жанны Фортье. И с этого дня Жорж получил фамилию Дарье.
Брат с сестрой решили дать ему хорошее образование. Аббат Ложье стал первым учителем Жоржа, и в результате ему оставалось лишь хвастаться рвением своего ученика, его живым умом и поистине удивительной для его возраста сообразительностью. Приемные родители были просто без ума от ребенка. Жанну совсем забыли — или, скорее, старались забыть; но, помимо Жоржа, о ее пребывании в Шеври напоминала одна вещь: жалкая картонная лошадка, которой Жорж в свое время так дорожил, — госпожа Дарье хранила ее как ценную реликвию. В сердце Жоржа ее давно вытеснили другие игрушки — совсем новые, большие и красивые.
