Жанна, вновь упавшая духом и охваченная отчаянием, проговорила, запинаясь и ломая руки:

— То, что вы только что сказали, я сама себе говорила много раз. Да, доказательств у меня нет. Если вы не услышали правды в моем голосе, значит, я пропала.

— Вместо того чтобы упорствовать и лгать, не лучше ли ступить на путь признания и раскаяния? Правосудие учтет это.

— Мне не в чем признаваться: я невиновна.

Следователь нетерпеливо заерзал.

— Имеете вы что-либо добавить к сказанному? — спросил он.

— Нет, сударь.

— Настаиваете на своем, все отрицая?

— Да.

— Сейчас вам зачитают протокол допроса, и вы подпишете его.

Когда с формальностями было покончено, жандармы, доставившие Жанну в кабинет следователя, препроводили ее назад, в тюрьму предварительного заключения, откуда наутро она была переведена в тюрьму Сен-Лазар. Расследование завершилось с чрезвычайной быстротой. Следователь отправил все необходимые документы в следственную палату, а та передала дело в суд округа Сена.

Кюре Ложье хлопотал, пытаясь помочь Жанне. Желая спасти несчастную женщину, он пустил в ход все средства, использовал все свои влиятельные знакомства. И повсюду ему отвечали, что он защищает существо, недостойное не только какого-либо участия, но даже простейшего сочувствия. Священника довели до того, что он начал уже подумывать, а не клюнул ли он на удочку самой обыкновенной плутовки…

Единственным, чего ему удалось добиться, было разрешение оставить Жоржа у себя, вместо того чтобы отправить в приют. Постепенно мальчик привыкал к дому священника, где его окружили любовью и постоянно осыпали ласками. Госпожа Дарье благодаря ребенку вновь обрела некогда уже испытанную ею — но совсем недолго — радость материнства, а Жорж горячо полюбил свою мамочку Клариссу. Именно так он ее называл. Впрочем, мальчик обладал всеми качествами, необходимыми для того, чтобы быть любимым; аббат Ложье также проникся глубокой нежностью к несчастному невинному созданию, которое людское правосудие в самом ближайшем времени явно намеревалось лишить матери.

— На случай, если несчастную приговорят, — сказала как-то госпожа Дарье брату, — я кое-что придумала.

— Что именно, сестрица?

— Если суд присяжных окажется суров и приговорит мать этого ребенка к длительному заключению, мы его усыновим. Он получит мою фамилию, я воспитаю его, мы вырастим его человеком, которым сможем гордиться в один прекрасный день; мы не позволим горю и стыду калечить его душу. Ты согласен?

— С превеликой радостью, сестрица. Тебе в голову пришла прекрасная мысль, но, чтобы осуществить твое намерение, мы должны дождаться результатов суда.

— Подождем! Ты все еще веришь в невиновность Жанны Фортье?

— Сам уже не знаю… Я совсем сбит с толку… и ни в чем уже не уверен. Но если эта несчастная все же виновна, ребенок не должен понести наказание за содеянное матерью, и мы сделаем так, что он никогда не услышит имени приговоренной.

День, назначенный для суда, наступил. Из-за того, что жертвой оказался выпускник Высшей Политехнической школы, человек известный и всеми уважаемый, и без того уже наделавшее шуму тройное преступление в Альфорвилле привлекло к себе всеобщее внимание. Многочисленная толпа, с трудом сдерживаемая жандармами и прочими стражами порядка, с самого утра осаждала подступы к залу суда. Как только двери отворились, зал мгновенно оказался забитым до отказа.

Появились присяжные, затем — суд. Привели обвиняемую, председатель суда объявил заседание открытым. Зачитали обвинительный акт. Звучал он просто-таки убийственно. Далее приступили к допросу свидетелей.

Виновность подсудимой казалась бесспорной по всем пунктам, кроме одного-единственного. Что же стало с украденными деньгами? Обвинение настаивало на том, что вдова Пьера Фортье спрятала их где-нибудь в надежном местечке, откуда рассчитывала потом забрать.

Слово предоставили Жанне. Хотя у несчастной женщины не осталось уже надежды на то, что ей удастся доказать свою невиновность, она держалась стойко, и решительным тоном объяснила суду причины своего побега: угрозы и насильственные действия со стороны Жака Гаро, уничтожение огнем написанного им письма.

Вместо того чтобы вызвать расположение присяжных, рассказ этот их возмутил. Они сочли Жанну чудовищно циничной. Это низкое существо посмело оклеветать человека, жизнью заплатившего за свою благородную преданность хозяину! Это же просто преступление, вполне, впрочем, достойное тех, что она совершила ранее!

Жанне назначили адвоката. Он был талантливым человеком, и проявил все свои способности. Одного только явно не хватало ее защитнику: убежденности.

После выступления прокурора присяжные удалились в совещательную комнату. Отсутствовали они не более двадцати минут. Когда они вернулись, воцарилась тишина. Глава присяжных взял слово. Обвиняемую единодушно признали виновной в убийстве, поджоге и краже. Однако большинством голосов было принято во внимание наличие смягчающих обстоятельств. Члены суда перечислили соответствующие статьи законодательства. Жанну Фортье приговорили к пожизненному заключению.

Услышав столь чудовищный приговор, несчастная испустила горестный вопль и потеряла сознание. Ее пришлось отнести в Консьержери*, откуда, все еще без чувств, она была доставлена в Сен-Лазар. Когда она пришла в сознание в тюремной больнице, речи ее были невразумительны и бессвязны. У нее случилось сильнейшее воспаление мозга, и жизнь ее оказалась в опасности.

* Тюрьма при Дворце правосудия в Париже.

Приговор, вынесенный Жанне за содеянное Жаком Гаро, стал гарантией безопасности преступника. В Лондоне он сел на пароход « Лорд-Мэр», принадлежащий почтово-пассажирской конторе, который отплывал в Нью-Йорк. Поль Арман — отныне бывшего старшего мастера звали так — занимал каюту первого класса.

Посадка началась в десять утра. Поль Арман поднялся на борт одним из первых. Облокотившись на леер, он с любопытством наблюдал за происходящим вокруг.

В числе пассажиров, явившихся последними, был мужчина лет пятидесяти — явно из тех, кто располагает большими деньгами, — в сопровождении очаровательной девушки лет восемнадцати. Вместе с ними на судно поднялся высокий парень лет двадцати восьми. В нем нетрудно было распознать рабочего — умного, но склонного гульнуть и покутить. В маленьких голубых, стального оттенка, постоянно бегающих глазках сквозили хитрость и лукавство. Расхлябанные манеры свидетельствовали о том, что в кабаках он бывал чаще, чем в мастерских. Вдобавок он картавил.

— Вот это да! — воскликнул он, ступив на палубу. — Во натерли, прямо гололед какой-то… Чуть качнет — так и часы расшибить можно… Ох! Ну беда!

Слушая его причитания, мужчина и девушка с улыбкой переглянулись, потом, повернувшись к нему, мужчина с сильным английским акцентом произнес:

— Вот вы и едете в Америку. Проезд и питание уже оплачены; кроме того, я выдал вам двести франков, так что общаться в пути у нас нет необходимости. Встретимся по прибытии в Нью-Йорк.

— Ясно, сударь, — сказал высокий парень. — Вы — первым классом, я — вторым. После поименной переклички вас — в салон, меня — на задворки. Будьте спокойны, по прибытии я вас отыщу.

Рабочий закурил сигарету, а его собеседник и девушка пошли к леерам и остановились в нескольких шагах от Поля Армана. Тот повернул голову и с удовольствием принялся разглядывать девушку — голубоглазую блондинку, высокую и тоненькую, восхитительно сложенную, на редкость хорошенькую, грациозную и изящную.

«Премиленькая особа! — подумал он. — А седовласый господин, должно быть, ее отец».

Светловолосая девушка заметила, что на нее восхищенно смотрит посторонний мужчина. Лицо ее живо залилось краской, и она, сделав пару шагов, встала так, чтобы ее не было видно.

Перекличка началась. Пассажиры все еще бестолково толпились на палубе. Рабочий в вельветовом костюме стоял между седовласым мужчиной с девушкой и бывшим старшим мастером альфорвилльского завода. Помощник капитана, зачитывая список пассажиров, назвал имена Джеймса Мортимера и Ноэми Мортимер — на них отозвались светловолосая девушка с отцом.