Но она думала сейчас даже не об этом, поднимаясь по тускло освещенным ступенькам и идя темной площадкой второго этажа. И тем более не о Генри, которому не заменить ей Сэнди. Мысль о Генри была что дверь, которая мгновенно распахивалась, неизменно являя ей больничную койку и лежащего на ней Сэнди, каким она видела его в последний раз, настояв, чтобы ее пустили к нему. И теперь она спрашивала себя, как она сможет протянуть оставшиеся мгновения жизни.

Приблизительно в тот же час, когда Катон Форбс расхаживал по Хангерфордскому мосту, Генри Маршалсон первый раз проснулся в самолете над Атлантикой и Герда Маршалсон с Люцием совещались в библиотеке Лэкслинден-Холла, Джон Форбс сидел на кухне у большой, сложенной из сланца печи, перечитывая письмо от Колетты, своей дочери. Колетта писала:

Дорогой папуля.

Думаю, мне надо бросить колледж, я могу сэкономить плату за семестр, если уйду сейчас, только что узнавала в канцелярии. Я пыталась сказать тебе раньше, но ты не стал слушать, а когда мы спорим, ты всегда сбиваешь меня с толку, и я говорю не то, что думаю, пожалуйста, пожалуйста, прости меня. Теперь мне окончательно это ясно, я все обдумала и просто не чувствую, что занятия принесут мне какую-то пользу. Я разговаривала с мистером Тиндаллом, он согласился со мной и, думаю, вздохнул с облегчением! Чувствую, я обманывалась сама и обманывала тебя, играя не свойственную мне роль. Пожалуйста, пойми меня, пап, мне всегда хотелось радовать тебя, может, даже слишком хотелось! Я заставляла себя поступать против собственной природы, а это неправильно, разве не так? Я такая несчастная из-за этого. Чувствую себя неудачницей, получше остановиться сейчас и не тратить понапрасну твои деньги. Кажется, я ни разу не говорила тебе, какой подавленной я себя чувствовала весь последний год, я больше не выдержу. Нужна была смелость, чтобы быть честной с самой собой и взглянуть в глаза правде, хотя понимаю, что тебя это огорчит. Дома, когда ты говоришь, что я должна пытаться, я говорю, что попытаюсь, но это так невыносимо. Ты, наверное, решишь, что я бесхарактерная, но, пожалуйста, не сердись. Я честно пыталась и теперь знаю себя, как говорил Сократ, которого ты всегда цитируешь. Я так хочу домой. Пожалуйста, не звони мне, со мной все равно нельзя связаться, телефон в общежитии не работает, не шли телеграмм и не пиши, уже поздно, просто попробуй понять меня и не считай это трагедией, это не конец света! Я найду дорогу в жизни, но это должна быть моя дорога. Я пыталась пойти твоим путем, правда пыталась. Можно по-разному взрослеть и получать образование не только академическое. Необходимо иметь чувство свободы, чтобы стать самим собой. Я могу учиться, но только не так. Я считаю, то, чем я сейчас занимаюсь, просто не нужно — мне, во всяком случае. Ты знаешь, я не какая-то «глупая девчонка», каких ты презираешь. Пожалуйста, пойми, я должна заниматься тем, чем хочу, — и я не имею в виду какие-то глупости. Заниматься тем, к чему лежит душа. Я могу объяснить это только в письме. Домой ехать ужасно боюсь. Я так переживаю, что на меня напрасно ушло столько денег, и не хочу, чтобы это продолжалось. Скоро я получу работу, только не сердись. Упакую вещи, а затребовать можно будет потом. Дома буду через несколько дней, я дам знать когда. Дорогой папочка, бесконечно, бесконечно любящая тебя

К.

Джон Форбс бросил письмо на кухонный стол, заставленный грязными тарелками и пивными бутылками. В начале вечера, посмотреть цветной телевизор и сообщить последние новости Холла, заходил Джордж Беллами, садовник из Лэкслиндена, которого Джон жаждал переманить к себе. Джону не нравились все обитатели Холла, и после покупки «Лугового дуба» он испытывал к ним решительную, хотя и совершенно иррациональную враждебность. Герда превратила сделку в сущий базар, а потом писала, намекая на то, что он вынудил ее продать «Луговой дуб». Он, конечно, сочувствовал Герде, когда она потеряла Сэнди, и написал ей, тщательно подбирая выражения. Он так и не забыл того холодного письма, которое Герда прислала в связи со смертью Рут. Но тогда бедняжка Герда завидовала красоте и талантам Рут. О своем старинном приятеле Люции Лэме Джон часто думал с грустью. А теперь Джордж Беллами принес новость о приезде этого слизняка Генри, которого ждали через неделю или около того. Джон Форбс никого из них не любил и отзывался о них неодобрительно, однако всегда интересовался новостями, которые сообщал о них Беллами.

Письмо от Колетты было как гром среди ясного неба, хотя он говорил себе сейчас, что, конечно же, девочка, безусловно, пыталась подготовить его к этому, только он отказывался слушать. Ему невыносимо было думать, что его ребенок не блещет интеллектом. Он давил на нее, поощрял, натаскивал по предметам, использовал все связи, чтобы пристроить в приличный университет, но неудачно (разумеется, провалила вступительные экзамены), и вынужден был признать, что педагогический колледж будет наилучшим для нее выходом, хотя и не тем, что пристало бы его дочери, но все же лучшим из возможного и неплохим в своем роде вариантом. Он регулярно беседовал с руководителем ее группы, мистером Тиндаллом, конкретно объяснял, какие предметы, по его мнению, будут полезны Колетте, и даже предлагал определенные изменения в учебной программе колледжа, чтобы немного усилить ее. Часами разговаривал с самой Колеттой о том, на чем ей следует сосредоточиться, а в каникулы делал все, чтобы помочь ей. Он фактически нашел необходимые книги и вложил ей в руки.

Возможно, он избрал неверную тактику, думал он теперь. Женщины — такие своеобразные существа. Ему претила тирания, и он часто высказывался в том смысле, что власть мужчин над женщинами является источником многих зол на свете. Он всегда выступал за равноправие женщин, а значит, насколько он понимал, и за равноправие Колетты! Но противоположный пол, которому свойственна своего рода непроходимая тупость, просто напрашивался на грубое с ним обращение. В конце концов им понадобилась практически вся писаная история, чтобы придумать такую элементарную вещь, как бюстгальтер. Да, он тиранил свою обожаемую умницу жену, уже давно умершую, тиранил дочь. Возможно, он вел себя неразумно и действительно все дело лишь в тактике. Ему вспомнилось, как сам он обожал учиться, будучи в возрасте Колетты. Она прекрасно могла получать удовольствие от занятий и заработать степень бакалавра; потом в магистратуре наверняка училась бы намного успешней. Она из тех, кто развивается медленней, немножечко тугодум. Беда была в том, что ее преподаватели не замечали, что пусть по-своему, медленней, но она все-таки соображает.

А теперь вот это опрометчивое, глупое письмо. Должно быть, тут чье-то влияние. Завтра он позвонит Тиндаллу. Тиндалл сущая тряпка. Джон подавил желание послать гневную телеграмму. Пусть приедет домой. Он поговорит с ней, приведет разумные доводы и отошлет обратно. Объяснит все, что она упустит в жизни, если сейчас не воспользуется шансом получить образование. Он не может позволить ей бросить учебу, за которую уже столько заплачено, и стать машинисткой, или дурацкой цветочницей, или напыщенным манекеном вроде Герды Маршалсон. Нынешним молодым не хватает характера, думал он. Они не такие, какими были мы в свое время. Они совершенно не способны справляться с трудностями.Их не научили понимать огромной разницы между тем, что правильно, а что нет. Они хотят одного: быть самими собой, но образование — это процесс расширения и изменения своих представлений, чтобы понять, что тебе чуждо. Неудивительно, что лениво скулящую левацкую молодежь заносит в бесцельный анархизм; вечно они стонут, когда можно сделать столько полезного, узнать столько интересного, радоваться жизни. Разумеется, неприятности начинаются в школе. И все они бесконечно жалеют себя. Он вот никогда не жаловался своему отцу, что несчастен в колледже!

Позор, что он так и не прошел в парламент, говорил себе Джон. Он был безуспешным кандидатом от лейбористов. Теперь он уже много лет читал лекции в университете. Тем не менее мы должны идти дальше и дальше, стремясь к совершенству, думал он. Это относится ко всем и везде, и он может многое совершить. С тем же упорством, с каким изучал историю, он постигал пределы собственных возможностей. Он происходил из квакерской семьи. Собирался использовать драгоценный академический отпуск, который сейчас только начинался, чтобы написать историю квакерства — с социологической, а, конечно, не религиозной точки зрения. Над Джоном Форбсом не тяготел груз религиозных предрассудков. Еще ребенком он быстро понял, что хотя его отец посещал молитвенные собрания, но в Бога не верил. Отец называл себя «агностиком», но это был просто вопрос поколения. Он и его сильный, правдивый, ясноглазый отец рано поняли друг друга. «Бога нет, Джон, вопреки тому, что об этом думают», — сказал ему отец. Он учил его никогда не лгать и что мир стал безбожным почти мгновенно. Однако теперь, когда пришло время писать свою историю, Джон обнаружил, что у него пропало желание этим заниматься. Уже написано слишком много книг всякими посредственностями вроде него самого. В конце концов, что служит оправданием человеческой жизни? Уж конечно, не книга. Он читал, размышлял и приготовил новый цикл лекций. Он знал, что он одаренный преподаватель. Человек должен сохранять надежду и веру в то, что его жизнь имеет смысл, и продолжать бороться. Джон Форбс никогда не считал, что это слишком трудно. Он еще мог принести много пользы миру. Только вот сейчас придется тратить драгоценное время на выходки дочери.