— «Оставайся с тем, кто тебя любит, не ищи дальше, любовь моя».

— Это что, стишок?

— Нет, песенка.

— Мне нравится. Как это весело, Стефани, ты и я. Правда, весело? Я счастлив. А ты?

— Счастлива, — Она улыбнулась и оттолкнула его. Потом ее улыбка затуманилась. — Мне надо вставать.

Уклонившись от рук Генри, она соскользнула с постели и побежала в ванную.

Генри лениво поднялся, надел халат. Убегая из Лэкслиндена, он прихватил кое-что из вещей. Пожалуй, он теперь будет жить здесь, подумал Генри. Конечно, почему бы нет? Он не спеша направился на кухню, выпил воды. Вечером они прилично хватили белого вина.

Солнце заливало кухню, радостно сверкавшую чистотой. Приятно пахло мылом. Генри распирало от ощущения силы и полноты жизни. Он стоял, легко приподнявшись на носках, и смотрел в окно на позолоченный купол «Хэрродза» и синее небо, до краев наполненное весенним сиянием.

Неслышно появилась Стефани в цветистом и сплошь украшенном оборками neglige.

— Ах ты глупышка, уже накрасилась и причесалась!

— Ну, я же небось ужасно выглядела.

— Ты выглядела очаровательно. Ведь знаешь, мы уже прошли эту стадию.

— Какую стадию?

— Когда присматриваются друг к другу. Теперь мы просто вместе, сладкая парочка: бычок да ярочка.

— Как мило. Ты говоришь такие милые вещи.

— Апельсиновый сок есть?

— Есть. Ты так и не сказал, что будешь: чай или кофе.

— Кофе. Еще тост с медом. Стефани, я нравлюсь тебе? Правда же, нравлюсь, как ты нравишься мне? Разве это просто не… я имею в виду…

— Да, да, нравишься. Ты сам знаешь. Да. Да.

— Хорошо. — Он присел к небольшому чистому белому столику, — Стефани, мне нравятся твои запястья, пухленькие, как у младенца.

— Как… да… ах, дорогой, это так странно… — Она запнулась и глядела на него.

— Да. И все же мне кажется, что я знаю тебя много лет.

— И я чувствую то же самое.

— Стефани, скажи, пожалуйста. Сэнди когда-нибудь дарил тебе кольцо?

— Кольцо? Нет. Конечно нет.

Она отвернулась к кофейнику, потом вдруг заплакала, подвывая.

Генри вскочил на ноги и схватил ее за плечи, усадил на стул рядом с собой.

— В чем дело, крошка, что с тобой?

— Я так счастлива… никогда… в жизни не была так счастлива.

— Так что ж ты плачешь? Вот, возьми платок.

— Но, понимаешь, это все неправда…

— Это не неправда, Стефани. Как такое может быть? Вот же мы с тобой, вместе, по-настоящему.

Она промокнула глаза, потом скрипнула зубами, словно рыча.

— Ты сбежишь от меня.

— Не сбегу.

— А я сбегу. Я так тебе благодарна, ты был так добр с тех пор, как назвал меня «мисс Уайтхаус» в тот чудесный день. Но я глупая и темная, я никто и ничего не знаю. Ты не представляешь, какая я. Так что… все это неправда… все… Ох, прости меня, прости.

Она схватила его руку и поцеловала, прижимая к мокрой щеке, блестевшей от слез.

Генри крепче прижал ее к себе.

— Как там поется в твоей песенке? «Оставайся с тем, кто тебя любит, не ищи дальше, любовь моя».

— Но это всего лишь… глупая… песенка.

— Стефани, давай поженимся, а? Ты бы хотела?

Он почувствовал, как она напряглась в его объятиях.

— Что? Что ты сказал? — спросила она охрипшим голосом.

— Я сказал: «Давай поженимся». Могу сказать иначе, если предпочитаешь традиционную форму: Стефани, ты пойдешь за меня замуж?

Она уставилась на него огромными, полными слез глазами и до боли стиснула его предплечье. Потом разразилась смехом. Пытаясь удержать ее, он видел ее влажные губы и красную полость рта. Она истерически смеялась, не в силах остановиться. Потом ударила высоким каблуком по лодыжке, он выпустил ее, и она вылетела из кухни.

— Стефани, Стефани, подожди!

Продолжая безумно смеяться, теряя на бегу туфли, она ворвалась в спальню и захлопнула дверь перед носом Генри. Он рванул дверь и бросился за ней, едва не упав на нее; она лежала на кровати, колотя ногами и трясясь от сумасшедшей радости.

— Стефани, успокойся, ты меня уже оглушила.

Минуту они боролись, потом затихли и молча лежали, обнявшись. Наконец она тихо прошептала ему в плечо:

— Да, да, да.

Генри лежал, закрыв глаза, торжествующий, смятенный. Лежал без сил в огромном красном гроте, похожем на разинутый рот Стефани, содрогаясь от сознания победы, от радости и страха и непередаваемого ощущения бесповоротности судьбы.

— Это первый раз, когда мы вообще выпиваем вместе, отец.

— Дорогой мой, — сказал Катон, — разве этим мы занимаемся?

Они сидели при свете свечей в спальне Катона. Электричество отключили. Скоро придут бульдозеры, и от улицы ничего не останется. Дом, знающий, что конец его близок, выглядел этим вечером странно неустойчивым и непрочным, словно шаткий карточный домик, внутри которого сидел Катон и смотрел на Джо. От ветра дребезжали стекла, ходуном ходили и хлопали закрытые двери. Катон сидел на кровати, Красавчик Джо на близко придвинутом стуле. Принесенная им большая бутыль вина стояла на полу. Горели две свечи: одна на комоде, другая на подоконнике. Пламя свечей металось на сильном сквозняке.

День у Катона был сумасшедший. Началось все с бессонной ночи. Постель была влажной, в доме внезапно стало очень холодно. В дремоте ему привиделась миссис Беккет. Утром он было подумал, не стоит ли снова пойти к ней, но потом решил, что это бессмысленно. Он начал письмо Брендану, но порвал его. Вышел на улицу, чтобы позвонить отцу Милсому, однако все телефонные будки в округе были разгромлены. Он почувствовал, что страшно голоден, и тут обнаружил, что денег совсем не осталось. В конце концов голод заставил его скрепя сердце отправиться к отцу Фоме домой, где он взял взаймы фунт. Отец Фома имел то преимущество, что был относительно посторонним для ордена. Однако какого-то слуха об обращении к нему было не избежать. Отец Фома посмотрел на него добрым и жалостливым взглядом, попросил остаться и поесть, предложил переночевать у него. Но Катон немедленно сбежал. Подкрепился яичницей с беконом в маленьком кафе, после чего его чуть не стошнило. Путь домой неожиданно оказался полон знаков. На стене красовалось: «ПРОБУДИ КУНДАЛИНИ» [50]. Ненова: «РАСПРОБРЮКИ». Только теперь это слово казалось не абсурдным, а низким.

Он вернулся домой, лег во влажную постель и мгновенно уснул. Ему приснилось, что отец Милсом открывает одной рукой дверь, а другой хватает его за запястье и он силится освободиться. Он проснулся в сумерках и увидел Красавчика Джо, который стоял у его кровати с бутылью вина в руках и смотрел на него странно напряженным неулыбающимся взглядом.

— Вы, отец, как чертик из табакерки. То вы здесь, то вас нет.

Было уже поздно. Они выпили почти всю бутыль.

— Извини, — сказал Катон, — Моя жизнь… ну, теперь тебе должно быть известно… столько неприятностей, все так запуталось… не представляю, что и делать…

— Издеваетесь, отец.

— И не думаю, — сказал Катон. — Я совершенно искренне. Мне хотелось бы поговорить с тобой обо всем, рассказать тебе все.

«Неужели пьян, — подумал он, — разве можно столько пить?»

— Так расскажите. Ведь вы знаете, я ваш друг.

— Как мило с твоей стороны, Джо, это я и хотел услышать. Да, мы друзья, конечно же.

— Вот именно, отец. Теперь рассказывайте и давайте выпьем за это.

— Вчера я был у твоей матери.

— Вот как… зачем вы это сделали?

— Хотел помочь тебе, Джо, отчаянно хотел. Я думал, она, может быть… повлияет на тебя… или подскажет, кто на это способен. Но это было ни к чему.

— Да она просто пьяница, шлюха.

— Не говори так о своей матери, Джо. Неужели тебе ее не жалко? Она нуждается в любви. Неужели ты не можешь найти в своем сердце хоть каплю любви для нее? Это было бы таким счастьем для вас обоих.

— Она только вопит и ругается, когда я рядом. Давайте не будем о ней, пожалуйста. С ней покончено навсегда. Она для меня все равно что мертвая, сука.