Предположим, это случилось в прошлом году на благотворительной ярмарке, которую устроила добровольная пожарная дружина. Случилось сразу после того, как сняли оцепление. Однако высчитывать точную дату на основании вышеназванных данных, пожалуй, бесполезно, потому что если вы случайно услышите эту историю, скажем, через пару лет, то, кто знает, может, ярмарка больше и не проводится.

Этим я ни в коей мере не утверждаю, как адепты распространенных, но ложных учений, что время в своем течении — величина относительная. Оно ведь давным-давно точнейшим образом изучено и измерено, теперь ему не остается ничего другого, кроме как сверяться по часам. Или же остается?

Как только люди осознали, что время есть неумолимо прирастающая величина, они изобрели хронометры. Сначала хронометры были в ходу у ортодоксальных мусульман: иначе как бы верующие отслеживали пять молитвенных часов на дню? Христианские монахи с их обеднями, вечернями, всенощными и прочая также нуждались в некоем мериле времени, которое расчленяло бы сутки, как мясник пасхального ягненка.

Получается, прерывистое, конечное время — изобретение религиозных экстремистов, и, похоже, оно согласилось быть таковым, даже если лучше себя чувствует как вечное, точнее сказать, циклическое.

Но что, если время столь покладисто не всегда? Что, если в определенных, заколдованных местностях оно вдруг отказывается степенно течь к краю Земли, в который не слишком верят и самые матерые ортодоксы. А что, если оно в наших краях периодически (вот ведь парадокс!) пускается по кругу?

Но вернемся к оцеплению, которое сняли, как только пробило 14 часов. Местное население и жители, прибывшие на ярмарку с берегов Венского и прочих озер, устремились на площадь набирающим силу потоком. Я уже около 13.56 приметила один предмет, выставленный на продажу, он сразу поставил под сомнение мои намерения быть скромнее в желаниях.

Вожделенным предметом являлось чучело барсука с одним глазом, в шубке, издали казавшейся слегка побитой молью. Купить чучело барсука — такой удачи мне еще не выпадало в жизни! Хотя алчность всерьез захватила меня, но осуществить мечту не было никаких шансов. Из-за барсука уже сцепились две дамочки: тощая рыжая дылда в новом, с иголочки костюме и коренастая черноволосая, одетая в этническом стиле, на концах ее индейских косиц, связанных шнурком, болтались «ловушки снов». [1]

Не упустил случая вцепиться в барсука и господин средних лет. Уверена, свой шладмингер [2]он прикупил минуту назад, потому что тот осенний день выдался на редкость теплым, слишком теплым, чтобы ходить в верхней одежде из неваляного шерстяного сукна. Одной рукой господин тащил к себе чучело, другой протягивал сотенную бумажку озадаченному пожарному, и тот, повинуясь рефлексу, взял деньги, совершив-таки сделку, обратного хода не имеющую, в пользу обладателя шладмингера. По толпе — а поклонников набитого опилками барсука собралось довольно много — прошел разочарованный вздох, я тоже невольно вздохнула.

Вот и все… Хотя не совсем: в ходе рукопашной схватки, возникшей вокруг мужчины в шладмингере, который радостно уносил добычу в безопасное место, из живота барсука — вблизи чучело оказалось более паршивым, чем я представляла издали, — выпало что-то туго обернутое газетным листом, и покатилось прямо мне под ноги как награда. За что только?

«За сотню он купил оболочку, но не содержимое!» — подумала я и быстро, насколько позволяла толчея, подняла сверток и сунула в сумку.

Для оправдания в собственных глазах я схватила с прилавка глиняный кофейник с отбитым краем, на боку которого красовалась кривая надпись «Вечно твоя», и, прежде чем озадаченный пожарный назвал цену, тоже отстегнула сотню, одним махом облегчив и душу, и карман.

Стоял октябрьский день в коричнево-золотых тонах, Грундлзее невозмутимо катило воды мимо ярмарочной суеты, ленясь наморщить чело хотя бы одной-единственной волной. И кирпич старых стен мог смотреться в безмятежное зеркало озера в собственное удовольствие.

Вернуться в Альтаусзее я решила через Обертрессен, но кто знает, насколько я рискую, совершая долгие пешие прогулки в это время года без зонта? От ходьбы я изрядно взмокла: облака, дружно уплыли в сторону Эннсталя, и стало так жарко, что захотелось задержаться на каком-нибудь зеленом бережке и нырнуть в воду без зимнего водолазного костюма.

Не доходя до леса Хеннерман, я начала разоблачаться, то есть сняла блузу. В сумке из-за свертка и кофейника места не осталось, и я продолжила путь, размахивая блузой, как белым флагом. Кому это я собиралась сдаться?

Скамейка, с которой открывался чарующий вид на Дахштейнские горы, пустовала, я прибавила шаг, чтобы в последний момент кто-нибудь не занял это уютное местечко. И правильно сделала, ибо, едва я с глубоким вздохом, на сей раз облегчения, опустилась на нагретые доски, ко мне приблизился обладатель шладмингера. Впрочем, на господине теперь был не шладмингер, а белая рубашка с короткими рукавами и черные брюки, кстати, весьма элегантные.

Непонятно, почему он шел со стороны Альтаусзее? Я решила, что обозналась, ведь отсутствовала главная примета — шладмингер, но тут приветливым взглядом незнакомец дал мне понять, что и он меня узнал. Если бы только это… Не сводя с меня настойчивого взгляда, он на ходу приложил правую руку сначала к губам, потом ко лбу и, наконец, обратил кисть к небу. Это восточное приветствие — themennah — я знала: видела много раз, путешествуя по Ближнему Востоку, однако встретить подобный жест на фоне Дахштейна было довольно странно.

Истирая на столь любезное приветствие, я прижала к себе сумку — мне показалось, что восточный незнакомец алчно на нее уставился, — и ограничилась несколько прохладным «Селам!». Он отреагировал едва заметной улыбкой.

Только он собрался что-то мне сказать — интересно, на каком языке? — как раздался знакомый голос:

— Привет!

Голос принадлежал моей соседке, она, как и я, бог знает откуда возвращалась в Альтаусзее. Я предпочла тотчас присоединиться к ней, придерживая локтем сумку и так и не успев услышать ни слова от бывшего носителя шладмингера. Впрочем, взгляд его обещал, что мы еще встретимся.

Путь домой был долог и труден, хотя мы с соседкой обменялись множеством новостей. Очутившись в долине — а это означало, что дальше дорога пойдет в гору, — мы решили укрепить подорванные силы в ресторанчике «У мельницы».

Вы не поверите, насколько сильную жажду испытывает человек, прущий на своих двоих в жаркий день ранней осени от Грундлзее к Альтаусзее, жажда только усиливается с каждым глотком. Из соседнего зала ресторана доносились веселые звуки: очевидно, какая-то музыкальная группа сидела тут с самой Кирты. [3]Судя по песням, так оно и было.

Уже стемнело, когда, воспрянув духом, мы покинули «У мельницы» и не взошли, а прямо-таки взлетели, вибрируя в теплых сумерках, на холм под названием Кенль. Восторг от чудного вечера переполнил нас, и мы сделали крюк через Хубертусхоф, миновав дома заводчицы спаниелей, известного кинорежиссера, хозяина волов, держателя овечьей фермы и летнюю дачу монахинь, сполна насладившись ясным звездным небом и собственным дуэтом на просторе. В заключение мы несколько раз попрощались: при проводах от двери до двери то ей, то мне вспоминалось нечто такое, что непременно требовалось обсудить.

Словом, мы метались через улицу, будто этот день был последним в нашей жизни. Но разве добрые христиане не должны вести себя так, словно каждый день — последний? А чудотворная сила исповеди? Разве она иссякает, если исповедь выслушал не священник?