— Вот столько наметает. — Лезвин выругался. — За это я в прошлом году выговор схлопотал.

— За снег? — снова не понял Сизов.

— Да не за снег, — досадливо сказал Лезвин. — За своих долбо… Они перед тем, как пилить, должны утоптать до земли, чтобы от корня оставить не больше десяти сантиметров. А это работа нелегкая и в план не идет.

Вот и срезают там, где снег заканчивается!

— Есть же бригадир, мастер…

— Такие же долбо… — повторил Лезвин с прежней досадой. — И так же заинтересованы в кубометрах. К тому же сразу в глаза не бросается, а когда растает, лесная инспекция и поднимает тарарам… Штрафы, предписания, протоколы. Кто виноват? Зэков-то пайки не лишишь, а начальнику в самый раз строгача закатать.

Лезвии притормозил, мягко перекатившись через прогнившее бревно.

— А лесовики не отстают: проведите санитарную расчистку леса — и все!

Поспиливайте до положенного уровня — и баста! А кто будет из-за этих огрызков человеко-часы затрачивать?

— Так вас сегодня из-за этого? — поинтересовался Сизов.

— Да нет. Дважды за одно не бьют. Два офицера рапорта на увольнение подали…

Лезвин тяжело вздохнул.

— Их тоже понять можно. Службу закончили, хотят отдыхать, а я их посылаю лежневку чинить. Конечно, не нравится. А кто меня поймет? Бревна то гниют, то расходятся на болоте, без ремонта за сезон можно дорогу потерять. На пятый ЛЗУ сейчас только на вездеходе проедешь.

— А почему офицеров? Бригаду осужденных поставить — и все дела!

— А кто будет кубики давать? У нас каждый день в пять часов селектор, и знаешь, что генерал спрашивает? Не про оперативную обстановку, не про политиковоспитательную работу, не про подготовку к освобождению. Вопрос один: выполнен план? И не дай Бог сказать «нет». Так что зэков на это дело отвлекать нельзя. Что остается? Обстоятельства на меня давят, а я на офицеров. В результате «неумение работать с личным составом» и очередной выговорешник!

Лезвин снова выругался.

— Я уже двадцать лет майор, десять — здесь, на полковничьей должности. Видно, майором и сдохну.

Впереди показались сторожевые вышки.

— Приехали, — утомленно сказал Лезвин. — Сейчас попаримся, банька должна быть готова — и на ужин. Заночуете у меня, жена полгода как уехала.

После бани Лезвин немного размяк. Чувствовалось, что владевшее им внутреннее напряжение прошло. Сноровистый сержант накрыл стол в небольшой кухне типовой квартиры — если не выглядывать в окно, можно было легко представить, что находишься в новом микрорайоне Свердловска, Москвы или Тиходонска. Только обилие на столе грибов — жареных, маринованных, соленых, банка моченой брусники и мясо тетерева выдавали месторасположение жилого блока лесной исправительно-трудовой колонии строгого режима.

Лезвин отпустил сержанта, оценивающе глянул на Старика и поставил на стол две бутылки водки и граненые стаканы.

Притомившийся с дороги и не евший целый день, Сизов сразу охмелел и усиленно принялся за закуску. Лезвин лишь цеплял вилкой скользкие маринованные грибы.

— Через два года пенсия — уеду в Ташкент. Не бывали? Жаль, расспросил бы… Правда, говорят, нельзя резко климат менять. С минус пятидесяти до плюс пятидесяти — даже чугунный котелок растрескается. А организм-то привык за десять лет…

Лезвин хлопнул ладонью по столу.

— Десять лет! Срок! Они там, — он показал рукой в стену, — мы здесь.

Вот и вся разница. А мороз, глушь, лес кругом — это общее. Не задумывались?

— Преувеличиваете, устали, наверное, — с набитым ртом ответил Сизов.

— Устал, точно… Не обращай внимания. Со свежим человеком всегда на болтовню тянет, дело-то к старости. А тут как? Сижу один, даже выпить не с кем. С подчиненными невозможно — надо дистанцию держать. Одному — страшно… Раз, два — и готово. Сам не заметишь, как сойдешь с катушек.

Но в последнее время позволяю.

Лезвин с силой провел рукой по лицу, снова наполнил стаканы.

— Жена, правда, пообещала вернуться, дотерпит два года. А одному здесь труба. Давай.

Глухо звякнуло толстое стекло.

— Брусникой попробуй закуси, — переведя дух, посоветовал Лезвин. И без всякого перехода сказал:

— А ты такой же… — Он замялся, подбирая слово, но так и не нашел подходящего. — С какого года? Постарше меня, значит… А тоже майор. И жены, видно, нет.

— Откуда знаешь? — удивился Старик.

— Вижу. Я ведь тоже сыскарь. Начинал инспектором оперчасти, так и прошел всю лестницу — до начальника.

Лезвин хитро улыбнулся.

— Скажешь, в огороженной зоне легче преступника ловить, чем по всей стране? И за банку сгущенки мне любое преступление раскроют?

Сизов промолчал. Все аргументы в вечном споре оперативников ИТК и сыщиков уголовного розыска были ему хорошо известны и собственная позиция определена предельно четко. Но обижать хлебосольного хозяина не хотелось.

— Но это только на первый взгляд все просто, — запальчиво продолжал Лезвин. — Ты с нормальными людьми работаешь — свидетели, потерпевшие, вообще все вокруг. А здесь какой контингент? Светлых пятен нету!

Лезвин открыл вторую бутылку.

— Развелся? — неожиданно вернулся он к прежней теме.

— Ага… — Сизов придвинул стакан. — Бес попутал на молодой жениться…

Они снова выпили. Лезвин заметно опьянел и начал рассказывать про свою жизнь. Старик этого не любил, но сейчас раздражения не испытывал. В черноте за окном шумела невидимая тайга, сзади, со стороны охраняемой зоны, изредка доносились резкие выкрики часовых. Тиходонск остался где-то далеко-далеко, и все заботы куда-то бесследно исчезли. Он ощущал приятную истому и умиротворенность, которой не испытывал уже давно.

Лезвин разбудил его в шесть утра. Он был бодр, подтянут и официален.

Гладко выбритые щеки, запах хорошего одеколона, выглаженная форма.

Через сорок минут, позавтракав остатками вчерашнего ужина и выпив крепчайшего, приготовленного Лезвиным чая, они были в кабинете начальника колонии.

— Хотелось бы вначале получить ориентирующую информацию о Батняцком, — усевшись на жесткий стул у приставного столика, сказал Сизов. — Кто он, чем дышит, как ведет и так далее.

— Знаем такого… — сказал Лезвин, подходя к картотеке и выдвигая ящичек с наклеенной буквой Б. — Я их всех знаю. Сейчас найдем…

Через несколько минут Лезвин извлек прямоугольную карточку из плотной бумаги.

— Так, вот он. Судим за хулиганство к двум годам, отбыл год. Второй раз — причинение тяжких телесных повреждений, повлекших смерть потерпевшего, — двенадцать лет. Осталось ему, сейчас скажу… Пять лет шесть месяцев и семнадцать дней. Поощрения, взыскания…

Лезвин протянул карточку Сизову — тот быстро просмотрел убористый текст.

— Благодарность за опрятный внешний вид, выговор за курение в неположенном месте… Мелковат масштаб.

— Правильно подметили, — кивнул Лезвин. — А поначалу записного урку изображал: жаргон, рассказы про громкие дела… Только птицу видно по полету — здесь его быстро раскусили, поутих. Отрицаловка не признала, в актив не пошел, так и болтается посередке. Статья у него серьезная, гордится ею, по их ублюдочным порядкам это вроде институтского диплома. Хозяйственники, мужики, бытовики приходят — он перед ними хвост распускает, воровскому «закону» учит. И с начальством старается не ссориться. В общем — и нашим, и вашим.

Как-то записался на прием, спрашивает: если на следствии и в суде не правду сказал, что делать? У них у всех это бывает: психологический кризис — невмоготу больше сидеть, и все! Тут глаз да глаз нужен: может в петлю влезть, или на запретку под пулю сунуться, или в побег пойти, хотя куда здесь бежать… Чаще начинают биографию выправлять, писать во все концы: мол, чужую вину взял или враги оговорили… Пишут, ответа ждут, получают, читают, снова пишут, а время катится, глядишь, кризис и прошел. Так и с Батняцким — объяснил ему порядок пересмотра дела, только он, кажется, и не подавал.

Лезвин посмотрел на часы.

— Через полчаса их выводят на лесоучасток. Хотите поговорить с ним сейчас — я дам команду. А если еще что-то надо подработать, может, приговор почитать, тогда до вечера, когда вернутся.