Позднее мы неоднократно бродили в этих местах с ружьями — четверо ребят, друживших со школьной скамьи. Меня звали Волом, у Красного прозвище тоже образовано усечением фамилии, Молекулу называли так за маленький рост, а Хасана — неизвестно за что. Охоты наши были бескровными, не помню случая, чтобы я или кто-то из моих товарищей подстрелил какую-нибудь живность. Мы и не ставили такой цели, нам достаточно было самих этих многокилометровых загородных прогулок, условно именуемых охотой, с их хотя и ничтожно малой, но теоретически существующей возможностью добыть настоящую дичь, с азартом соревнований в меткости стрельбы, когда каждый по очереди палил в подброшенную партнером фуражку, а потом подбрасывал свою…

Старые охотники или снисходительно посмеивались, или неодобрительно относились к нашим забавам, иногда вообще считая их вредными, хотя в чем состоит «вредность», объяснить не могли: мол, баловство это — порох жечь зря…

Сейчас можно с уверенностью сказать, что эти ворчуны были не правы. Прогулки с ружьем дали нам не только умение выхаживать десятки километров по пахоте, льду, грязи, по пояс в снегу, не только оставили на долгие годы воспоминания о счастливых, не замутненных заботами днях юности, бескорыстном товариществе, они сыграли определенную роль и в становлении нашего мироощущения, выработке взглядов на те или иные явления окружающего нас мира. И дело не только в пресловутом «воспитании любви к природе», хотя понятие «красота пейзажа» оставалось для меня абстракцией до тех пор, пока я не пересек просторный, мокрый от дождя луг с потемневшими, набухшими водой скирдами сена, не исходил вдоль и поперек багряно-золотой лес, не воспринял зрением, слухом, обонянием, каждой своей жилкой, что стоит за этим словом — «природа»…

А поступающие в мозг впечатления развивались по законам ассоциативной связи, и вот уже наглядно, не по-плакатному и не по-книжному, я ощутил, что все окружающие нас просторы — степи, полноводная река с многочисленными притоками, живописные перелески и напоенный сложным ароматом воздух, — все это часть того огромного целого, которое зовется нашей страной, моей Родиной. Конечно, никакого открытия для себя я не сделал, но, право же, одно дело ОСОЗНАВАТЬ это и совсем другое — ПРОЧУВСТВОВАТЬ самому, без подсказок, прочувствовать до самой глубины своего естества, как говорится, «самим нутром»…

Да мало ли еще какой, зачастую самой неожиданной, стороной оборачивались наши охоты. Казалось бы, к размышлениям над философскими категориями они не располагают никоим образом. Но однажды осенью мы с Красным остались ночевать на озере, в ожидании утренней зорьки. В егерском домике было еще два охотника, и когда солнце село, начались обычные байки да традиционное «забивание козла».

Потом наши соседи стали укладываться спать, а мы вышли прогуляться в степь. Было темно, узкая дорога шла через болото, по обе стороны ее шумел трехметровый камыш, в котором слышались какая-то возня, уханье, сопенье, и оставшийся далеко позади крохотный квадратик освещенного окна егерской сторожки казался единственным обитаемым местом в обозримом пространстве.

Но вот мы вышли на прогалину, и неожиданно на горизонте открылся большой город, искрящийся тысячами огней и разноцветьем реклам, наш родной город, в котором мы родились и выросли и который сейчас казался совершенно сказочным миражом, до нереальности контрастирующим с тем жалким огоньком, который еще минуту назад олицетворял для нас оазис цивилизации. И этот океан далекого света заставил меня посмотреть на часы и с удивлением обнаружить, что сейчас только девять часов, время, в которое там, в городе, можно собираться на прогулку, в гости, в кино…

Тогда я задумался над относительностью человеческого восприятия окружающих явлений, и позднее, уже изучая в университете мудреные науки, обнаружил, что в восемнадцать лет раздумывал над тем, что являлось объектом внимания и по-разному толковалось многими учеными, то есть над проблемой действительно существующей и актуальной.

И все же при чем здесь охота? Общение с природой — это прекрасно и для нравственного самоусовершенствования, и для понимания окружающего мира, но зачем при этом обвешиваться двустволками и патронташами? Впрочем, задать такой вопрос может только человек, совершенно не знакомый с психологией подростков и потому не представляющий, какую часть в сфере их интересов занимает оружие. Ружье и природа были для нас неотъемлемыми компонентами романтики. Кстати, тогда я собирался стать журналистом, а не милиционером, и если бы мог представить, что десять лет спустя буду выполнять в этих местах оперативное задание и что за поясом у меня будет пистолет, в заднем кармане запасной магазин к нему, а на плече, для конспирации в старой, замызганной сумке, — рация, мне бы все это представилось чрезвычайно романтичным.

Но в разном возрасте романтику представляют по-разному, к тому же есть взгляд на романтику снаружи, а есть изнутри, и когда глядишь изнутри, то никакой романтики не видишь, а видишь только изнурительную и, как правило, неблагодарную работу, которая приносит удовлетворение уже тогда, когда бывает завершена.

Сейчас я испытывал сильную жажду, усталость, саднила обгоревшая кожа, пистолет натирал бок, и я посочувствовал Гусару, который из пижонства выпросил у меня и надел на голое тело под рубашку плечевую кобуру. И в мозгу периодически возникала картина, которую я предпочел бы забыть навсегда — поляна, откуда мы начали свой путь. И еще роилось много разных мыслей, не ко времени и не к месту, но у человека, к сожалению, нет тумблера переключения рода работ, чтобы отсеивать то, что не является необходимым в данный момент. С учетом всего этого нетрудно догадаться, что ничего романтического в своем положении я не видел.

Желтая трава высушена настолько, что, кажется, трещит под ногами. Изредка прогалины открывают спекшуюся корку потрескавшейся земли. Ни дерева, ни кустика.

И ни души вокруг. Только далеко впереди — роща, которую мы взяли в кольцо.

Я никогда не ходил на волков, но рассказов об этом наслышался изрядно. То, что мы сейчас делали, напоминало облавную охоту. Охота на людей? Кощунственное, режущее слух и вызывающее немедленный внутренний протест словосочетание. Любой газетчик шарахнется, как черт от ладана, если ему предложить такое определение сути нашей работы. Хомо сапиенс привык играть словами, жонглировать ими, подбирать безобидные определения, чтобы завуалировать то, что не хочется называть своими именами.

Охота на людей! Так, конечно, говорить не принято. А между тем наша задача — выследить, изловить группу из нескольких человек и посадить их за прочные железные решетки. Мы подготовлены и экипированы для этого: умеем драться, чтобы сломить их сопротивление, снабжены наручниками — заковывать их в сталь и даже оружием — стрелять, если возникнет такая необходимость. Так чем же отличается сегодняшний поиск от процесса отлова хищников для зоопарка?

Только тем, что наша дичь обладает сознанием, эмоциональностью, способностью мыслить и иными качествами, которые должны возвышать ее над другими живыми существами, но в данном случае они трансформированы в вероломство, хитрость, коварство, жестокость… И уже не возвышают, а делают более изощренным и опасным хищником, чем самый свирепый дикий зверь. Ведь лев или тигр могут задрать свою жертву, но не станут мучить ее, глумиться и измываться. На такое, к сожалению, способен только человек…

Хорошо, что хитроумный хомо сапиенс придумал спасительный ярлык «преступник».

Когда мы говорим, что ловим, сажаем в тюрьмы и стреляем в преступников, это воспринимается как должное, ярлык маскирует суть, и никто не вспоминает, что преступник тоже человек…

Вот и еще один аспект относительности восприятия. Но это уже сфера философов и психологов. У нас другие задачи. До тех пор, пока существует преступность и преступники, необходимы и люди, способные выслеживать, задерживать и обезвреживать их. А раз они сами ставят себя вне закона, выбирая положение обкладываемого зверя, наша «охота» не только безусловно правомерна и объективно полезна, но и, несмотря на свою обнаженную жестокость, глубоко моральна.