Любой из вопросов, которые хотелось задать Элефантову, прозвучал бы сигналом тревоги: в лагерь единомышленников проник чужак, сумевший заглянуть под тщательно пригнанные маски" ату его, бей и в воду!
Элефантов усмехнулся.
До этого бы, конечно, не дошло, но взаимная неприязнь обеспечена, зачем портить вечер? Посижу молча.
Вместе со всеми он выпил за честность в человеческих отношениях, за настоящих людей, поел приготовленной Ореховым ухи.
Потом Орехов отвез всех к Ивану Варфоломеевичу, огромный кирпичный дом которого гордо отсвечивал оцинкованной крышей на тихой зеленой улочке в двух шагах от центра города.
Расположились во дворе, рядом с выложенным голубой и розовой плиткой бассейном, хозяйка подала настоящий турецкий кофе, хозяин достал бутылку тридцатилетнего коньяка.
После кофе затеяли купаться, Элефантов хотел уйти, но Семен Федотович пошептал что-то на ухо Ореху, и они ушли втроем.
Элефантов думал, что его просто завезут домой, но «ЗИМ» Орехова затормозил у красивого девятиэтажного здания в новом микрорайоне.
— Теперь прошу ко мне, — радушно прогудел Семен Федотович и первым вышел из машины.
— Везет тебе, старик, — подмигнул Орех. — У Полковника немногие дома бывали.
— Почему Полковника? — спросил Элефантов первое, что пришло в голову.
Его ошеломило непонятное внимание со стороны Семена Федотовича, и он пытался понять, чем вызван такой интерес к его персоне.
— Полковника он давно перерос, это верно, — ухмыльнулся Орех. — Да прозвище не поменяешь, так и осталось с молодых лет.
Семен Федотович жил на втором этаже в четырехкомнатной квартире, воплотившей последние достижения домостроения. Цветной паркет, мягко отсвечивающие в тон шторам обои, сплошные, без переплетов стекла окон, космического вида сантехника, необыкновенные мебельные гарнитуры должны были сразу демонстрировать неординарность хозяина.
Семен Федотович усадил гостей в глубокие, податливо охватывающие серебристым велюром кресла и удалился дать распоряжения, а Орех с видом победителя уставился на приятеля.
— Ну, как? Умереть и не встать?
Элефантов пожал плечами. Он привык к определенным признакам значимости человека, пахнущим типографской краской авторским экземплярам статьи, опубликованной в солидном журнале, увесистым монографиям, авторским свидетельствам и тому подобным атрибутам признания.
Существовали и другие наглядные критерии успеха: непререкаемый научный авторитет, плеяда учеников и последователей, обязательные ссылки на твое имя в специальной литературе, непременные приглашения на всевозможные семинары, конференции, симпозиумы, членство в различных редколлегиях и ученых советах, заграничные командировки.
Успех такого уровня имел соответствующее внешнее оформление: научный коллектив в подчинении, более или менее шикарный кабинет, молодая, красивая либо моложавая, достаточно привлекательная секретарша в приемной, персональный автомобиль, командировочные в валюте.
Отблеск достигнутого освещал и быт: комфортабельная квартира, красивая мебель, дорогая одежда. Все это было как бы обрамлением таланта, трудолюбия, огромных затрат умственной энергии, следствием того, что удалось достигнуть на научном поприще, было неотделимым от него, а потому, как правило, приходило уже тогда, когда жизнь клонилась к закату.
И Элефантов всегда с удивлением воспринимал иной, непривычный мир, где шикарные обставленные антикварной мебелью квартиры, новехонькие автомобили, благоустроенные дачи, фирменные вещи, увлекательные круизы не были довеском к главному, не венчали трудный и достойный путь, а сами по себе являлись основным в жизни.
Элефантов каждый раз удивлялся: на чем основано сытое раннее сверхблагополучие, что оно демонстрирует и олицетворяет? И приходил к выводу: оно есть следствие чего-то недостойного, постыдного, а потому непрочно, зыбко и в любую минуту может обратиться в прах, тлен, ничто. И хотя за свою жизнь он ни разу не видел подобных поучительных превращений, убеждение это не менялось, и к вызывающей демонстрации необъяснимого материального благополучия он относился с брезгливостью и некоторой опаской, как в детстве относился к ужам — безобидным, но все-таки змеям.
Но ответить на вопрос Ореха, что второй раз за сегодняшний вечер он испытал опасливую брезгливость, Элефантов посчитал неудобным: все-таки его приглашали в гости, и ответить так значило проявить черную неблагодарность. Достаточно и того, что больше он никогда не переступит порог дома Аркадия Христофоровича или Семена Федотовича. Поэтому он молча пожал плечами, что Орех расценил как сдержанное проявление восторга.
— Еще не то увидишь! — гордо посулил он, удобнее устраиваясь в мягком кресле.
Вскоре к ним присоединился Семен Федотович, а через несколько минут холеная молодая жена в дорогом домашнем платье выкатила уставленный деликатесами сервировочный столик.
— Элизабет, — коротко представил хозяин.
Орехов галантно приложился к ручке, Элефантов, чуть замешкавшись, тоже ткнулся губами в гладкую, пахучую кожу.
— Сядешь с нами, малыш? — явно для приличия спросил Семен Федотович.
— Нет, пойду посмотрю видеомаг.
У нее было красивое лицо, холодные безразличные глаза, ленивая походка.
— Я хочу выпить за тебя, Сергей, — хозяин наполнил хрустальные рюмки пахучей темно-коричневой жидкостью, положил всем бутерброды с икрой.
— Я много слышал о тебе от Олега, — он указал на почтительно замершего Орехова, — а сегодня внимательно наблюдал за тобой и понял, что не ошибся: ты умный и перспективный парень, ты можешь далеко пойти при определенных условиях. Но об этом потом, а сейчас я желаю тебе достигнуть того, чего ты заслуживаешь.
— Так вот об условиях, — продолжил Семен Федотович, прожевывая бутерброд. — Для достижения цели надо уметь ладить с людьми, обладать гибкостью, быть дипломатом. Этих качеств тебе не хватает. Да, да, не улыбайся. Хотя ты и сидел молча весь вечер, твое неприятие нашей компании отчетливо проступало на лице. К слову, совершенно напрасно. Мы можем тебе во многом помочь…
— Например? — дерзко перебил Элефантов.
— Да в чем угодно. Я, например, хорошо знаю Быстрова, бывал у него в доме…
Членкор жил куда скромнее, и Элефантов подумал, что Семен Федотович наверняка перенес преимущества своего интерьера и в сферу личностных оценок.
— При случае могу замолвить за тебя словечко…
— Да я и сам говорить умею.
— Важно, как и когда сказать, — Семен Федотович держался с ним терпеливо, как опытный учитель с толковым, но недисциплинированным учеником.
— С Быстровым, положим, и ты поговоришь как надо. А вот с Курочкиным, Бездиковым ты отношения испортил. Я уж не говорю о Кабаргине.
Элефантов бросил недовольный взгляд на Ореха.
— Вы хорошо информированы.
— И не Олегом. В основном не Олегом. Мой сын работал у вас в институте, только в другой лаборатории. Так вот, Курочкин, Бездиков, Кабаргин, да и другие недоброжелатели, а у тебя их немало, способны причинить массу неприятностей, особенно если ты будешь вести себя также неосмотрительно, как и раньше.
— Не вижу оснований менять свое поведение, чтобы подладиться под кого-то!
— Тем больше неприятностей ты получишь. А я берусь нейтрализовать этих людей. Закадычными друзьями тебе они не станут, но мешать не будут!
При твоих способностях этого вполне достаточно.
Элефантов открыл было рот, но Семен Федотович протестующе поднял руку:
— И еще. Ум сам по себе не оплачивается, ты никак не наберешь даже две сотни в месяц, а это никуда не годится.
— Вы и в этом хотите мне помочь? — засмеялся Элефантов. — Может, вы мой настоящий отец, бросивший несчастного младенца и терзаемый муками совести?
— Нет, интерес к тебе у меня чисто деловой. Ты — генератор идей. У тебя материалов и задумок на три диссертации. Многое ты отбрасываешь как побочный продукт, хоть он тоже может быть полезен. А мой сын сейчас — аспирант второго года, и дело у него не клеится. Понимаешь, о чем речь?
