— Просто… я пытаюсь вспомнить то, чего нет ни на одной из этих фотографий. Что-то связанное с папой и нашим прошлым.

Она снова разглядывала фотографии — пляж, задний двор, ботанический сад. Это были любительские снимки — расплывчатые, неловко обрезанные; на большинстве из них виднелись только головы или ноги.

— Странная вещь воспоминания… Вот они, такие живые и подробные, что, кажется, никогда не исчезнут, — сказала Бет. — Но проходит время, и ты вдруг понимаешь, что все они умещаются в этих маленьких прямоугольничках, что им не хватает объема и что они постепенно выцветают. И больше у тебя ничего не остается.

Он положил книгу и сел рядом с ней.

— Я уверен, ты помнишь больше, чем тебе кажется. Просто нужен импульс…

Бет опустила глаза.

— Есть кое-что… Может быть, одна вещь…

— Вот видишь.

— Ты можешь снова меня отвезти?

Он весь день исследовал манускрипт и тем не менее понимал, что О’Рурк обескуражил ее, что Бет больше не уверена в какой бы то ни было связи рукописи с Фрэнком. Может быть, она и права. Если Фрэнк шел каким-то своим путем, ни одно из открытий Джека ничего не объяснит — но, вероятно, это и не важно. Возможно, манускрипт приоткроет завесу какой-то другой тайны… Джек не понимал как, но на маяке он это почувствовал.

— Конечно, отвезу. Куда захочешь, — сказал он Бет.

— Это не займет много времени.

Она пошла обуваться, а Джек заткнул бутылки пробками и убрал фотографии в альбом. Снимков была уйма, сотни, а казалось, немного. Во всяком случае, пока они мелькали перед глазами Джека — двадцать четыре штуки в секунду, длинный фильм чьей-то жизни.

Он начал собирать книги, когда его взгляд упал на один из абзацев. Секретарь научного общества Джон Уилкинс, математик, епископ, человек, рисовавший планы лунных городов, философ. Он оставил несколько книг о тайнописи, криптоанализе и языке музыки, и его последняя работа называлась «Сочинение о природе вещей и философском языке».

У Джека перехватило дыхание, и он со всей ясностью осознал, что непременно должен найти эту книгу. Он вложил письмо Джонсона в манускрипт, оставил сумку на скамье и взял ключи от машины.

Они ехали по той же длинной дороге к Южному мысу, но на этот раз не поднимались на холм, а держались побережья: мимо старой рыбацкой деревни Уотсон-Бей с ее нищими лачугами, сколоченными из старых досок, к Кемп-Коув. Крайняя точка суши. Здесь ступили на берег первые поселенцы, возможно, в их числе и Констан. Долгое морское путешествие, рассказы о чудовищах — и сигнальный огонь на том месте, где надлежало быть маяку.

— Наш монах, Констан, вероятно, прибыл этим путем, — сказал Джек.

Место выглядело точно так же, как, наверное, и в старые времена, — город теснился вдоль гавани, а противоположный берег оставался диким. Бет молча наблюдала, как исчезают последние солнечные лучи над бухтой. Джек сел на песок, а она медленно пошла к воде. Он знал, что это такое — приступ горя и ностальгии, желание не то забыть, не то вспомнить. Когда Бет вернулась, ее глаза были цвета штормового неба.

— Однажды я здесь чуть не утонула. Или мне так показалось. Не знаю.

Шел мелкий осенний дождь, песок холодил ноги. Возможно, там, на опасных скалах, сейчас и были люди, но никто не искал убежища в бухте.

Бет села рядом с ним, подтянув бледные колени к груди.

— Я тогда едва научилась плавать, ну, то есть колотила руками по воде. И отважно полезла в глубину. Родители кричали и приказывали мне вернуться. Я ничего не понимала. Там земля, а тут вода. Мне казалось, это примерно одно и то же.

Джек положил руку ей на плечи.

— Наверное, все зависит от того, как ты себя чувствуешь в воде.

— Я думала, вода мне не враг, и хотела уплыть в открытое море. А потом обернулась и увидела, что приближается шторм, что облака внезапно понеслись прочь. Ты ведь знаешь, как это бывает летом.

— Да, летний шторм…

— Я запаниковала и сразу разучилась плавать. Внезапно наступили эти жуткие сумерки, совсем как сейчас: все стало тихим и неподвижным, а я погружалась в серые молчаливые недра бухты. Вкус соли во рту. Ты знаешь, как он обжигает горло? Я была в ужасе.

— И что случилось потом?

— Папа меня вытащил. Я помню, как он буксировал меня к берегу на спине, а я все глотала и глотала воду. А потом плакала, лежа на песке, и никак не могла отдышаться. Песок был такой теплый и сухой. Папа держал мою голову и тоже плакал, и стирал с моего лица наши общие слезы.

— Потом все было в порядке?

— Наверное. Я больше ничего не помню, только то, что чуть не утонула, а потом лежала на песке. И всякий раз, когда вспоминала об этом, я снова и снова обижалась на папу.

Джек погладил ее по волосам, а Бет продолжала:

— Мне всегда казалось, что это говорит моя уязвленная гордость. Может быть, я обижалась из-за того, что он меня спас; может быть, мне стыдно или неловко — из-за того, что меня вообще понадобилось спасать. И вот какая странность…

Снова начался дождь — крупные медленные капли оставляли в песке темные воронки. Ветер налетал внезапными порывами. Позади послышались голоса — кто-то торопливо шел по тропинке в сторону парковки. Бет оглянулась и снова посмотрела на Джека.

— Я не помню, чтобы папа был мокрый. Если не считать слез.

— Что ты имеешь в виду?

— Он был совсем сухой. Наверное, меня вытащил кто-то другой, например спасатель. Но не папа.

Она посмотрела на облака и вздрогнула, когда дождевая капля попала ей на лицо. Бет стерла ее ладонью, окинула взглядом пляж и неожиданно спросила:

— Ты не хочешь искупаться?

— Слишком холодно.

Она пожала плечами:

— Может быть, я и сердилась на папу из-за этого. Что меня спас не он. В шесть-семь лет считаешь отца всемогущим и не допускаешь даже мысли, что он не в состоянии спасти своего ребенка.

Не переставая говорить, она расстегнула джинсы и, стянув с ног, бросила их Джеку.

— Что ты задумала?

— Хочу поплавать.

— Уже почти зима.

— Но ведь еще тепло.

— Дождь же. И темно.

— Пойдем к воде.

Сбросив куртку и рубашку, она осталась в одном белье, черном. Ее тело тут же покрылось мурашками. Бет продолжала что-то говорить, но смысл слов не достигал сознания Джека. Она ступила в воду.

— И теперь я гадаю: может, он понял? Может быть, он чувствовал то же самое? Я ведь перестала приходить в церковь, практически избегала его. Я оставила папу в то время, когда «его глаза уходили внутрь черепа», как у брата Констана.

— Это всего лишь догадки.

— Может, отчасти и мы виноваты — не исключено, что он стал таким странным из-за нас, потому что нас с ним не было. Все могло начаться с мелочи, а потом выйти из-под контроля.

Ее длинное гибкое тело с опущенными плечами погрузилось в воду. Джек наблюдал за ней под секущими струями дождя. Бет нырнула, и во все стороны побежали серые волны.

Джек подумал о Джуди. Она ведь тоже отдалилась от Фрэнка — или позволила отдалиться ему. А что, если все рассказать Бет, невзирая на просьбу ее матери?

Дождь усилился; на поверхности воды мелькали круги с рваными краями. В отдалении кружили птицы, заблудившиеся среди облаков. Бет плыла к берегу. Джек наблюдал, как она нащупывает дно и выходит на берег — волосы облепили спину, соленая вода стекает с тела ручьями. Усевшись на мокрый песок, она обхватила себя руками. Джек попытался накрыть ее своей курткой, но она отмахнулась.

— Ты простудишься насмерть.

— Потрогай мою кожу — разве холодная?

— Просто ледяная.

— Я плыла, пока было видно город. В дождь он смотрится потрясающе.

— Ты тоже смотрелась потрясающе. Именно в дождь.

— Зажигают огни. На мосту и в домах.

Джек принялся растирать ее, стряхивая прилипший песок. Бет, казалось, ничего не замечала — сидела задумавшись и смотрела на темную гладь воды.

Потом, будто очнувшись, заговорила:

— Я где-то слышала про город, выстроенный на краю зыбучих песков. Тех самых песков, которые все затягивают в себя и выбрасывают в воздух фонтаны пыли. По ним можно передвигаться только на большой плоскодонке, с одного края пустыни на другой.