То, что любимый принес для нее такую жертву, ставило Аделию в неловкое положение. Потому что сама она была не готова отказаться от медицины ради брака!

— К счастью, король не лишил сэра Роули своего расположения, — сказал настоятель. — Генрих Второй просил передать, что Пико получит значительный светский пост — таким образом, он будет вам достойным супругом. — Поскольку Аделия хранила упрямое молчание, приор продолжал: — Что до меня, я буду бесконечно рад, если вы свяжете себя узами брака с сэром Роули.

«Свяжете себя» — это главные слова.

— Аделия, дорогая моя, — с нажимом начал настоятель Жоффре, беря ее за руку. — Этот мужчина заслужил ясного ответа.

Да, верно.

И она дала его.

Дверь распахнулась. На пороге стоял брат Гилберт.

— Святые отцы уже собрались, — доложил он. — Торопитесь.

Приор церемонно поцеловал руку Аделии и пошел прочь. Однако в самый последний момент он тайком подмигнул Гилте, и та, понятливая, лукаво моргнула в ответ.

Дабы не мешать монахам молиться в положенное время, королевский суд собрался не в церкви, а в трапезной. Благо, до общего завтрака еще было достаточно времени.

Аделия выбор места объяснила иначе: происходящее пытаются как можно дольше держать в секрете.

К ее великому удивлению и омерзению, судьи собрались отнюдь не для того, чтобы судить молодую монахиню, которая с видом невинной овечки сидела в углу между настоятельницей Джоанной и сестрой Вальпургой, набожно скрестив красивые ручки.

В роли обвиняемой была она, Везувия Аделия Рахиль Ортез Агилар, иноземка, которая посмела выдвинуть дикое, воистину сатанинское обвинение против доброй монахини обители Святой Радегунды. Иерархи намеревались дать достойный отпор дерзкой клеветнице.

Аделия стояла посередине трапезной. Лавки были сдвинуты к одной стене. И на них, за составленными столами, восседали судьи. Помимо возмущения, в ней поднимался и страх: чем закончится для нее это нелепое слушание?

Ее допрашивали четыре важнейших английских иерарха, которые были в Кембридже по случаю сессии королевского суда. Два епископа, Нориджский и Линкольнский, а также аббат Илийский и архидьякон Кентерберийский. Главам английского церковного суда ничего не стоило сжать свои унизанные перстнями пальцы в беспощадные кулаки и раздавить Аделию как ароматический шарик, который носят против заразы. Разбуженные ни свет ни заря после многотрудных судебных разборов вчерашнего дня, дабы под проливным дождем проделать неблизкий путь из крепости к монастырю Святого Августина, они были расположены к милосердию даже менее обычного. С одежды иерархов, хотя их везли в паланкинах, стекала на пол вода. Аделия ощущала на себе взгляды предубежденной ненависти.

Но злее всех оказался кентерберийский архидьякон. В чужих и своих глазах он был прямым продолжателем дела невинноубиенного Фомы Бекета и считал себя главнейшим защитником от посягательств короля. Соответственно в любом обвинении против служителей культа он видел попытку светской власти унизить церковь. Даже рядовую монахиню обители Святой Радегунды он был готов защищать с такой яростью, словно речь шла о последнем бастионе веры.

Даже настоятель Жоффре был смущен тем, что на судилище собрались только представители церкви.

— Милорды, я уповал, что тут будут и мирские судьи…

Его не удостоили ответом. Гоже ли приору всуе поминать королевскую власть?! Разбор монашеских вин есть внутреннее дело церкви!

Несколько в сторонке от грозных старцев сидел молодой мужчина. Кроме шерифа Болдуина, бейлифов и стражников, он был единственный в мирской одежде. Незнакомец явно забавлялся происходящим и постоянно делал какие-то заметки на своем листе пергамента.

Мансур поначалу вышел в центр трапезной вместе с Аделией.

— Настоятель, это что за явление такое? — возмущенно спросил архидьякон.

— Служитель госпожи Аделии.

— Сарацин?

— Достоуважаемый арабский доктор.

— Ни ей, ни нам в данный момент лекарь не нужен, — рявкнул архидьякон.

Мансура без особых церемоний выпроводили из трапезной. Он покорился, ибо было не время отстаивать свое достоинство и горячиться. Его главной заботой был благополучный исход истории для настрадавшейся Аделии.

Настоятель Жоффре, благослови его Бог, взял на себя рассказ о происшедшем. Он поведал о расследовании Аделии и Симона, о гибели неаполитанца, о ночных событиях в вандлберийском подземелье.

О том, что началом всему было исследование Аделией детских трупов, приор благоразумно умолчал. Ее профессия — допрашивать мертвых — вообще не была упомянута. В противном случае салернке грозило обвинение в колдовстве.

В трапезную вызвали охотника Хью. Он принадлежал к сословию, которое закон признавал «честным», то есть мог отвечать под присягой и нести ответственность за свои слова. Держа шляпу у сердца, он поклялся, что узнал в окровавленном голом человеке сэра Джоселина Грантчестерского. Хью рассказал, что позже он спустился в шахту, где нашел кремневый нож — орудие всех убийств, а также собачий ошейник с цепью в той крохотной пещере, где Джоселин держал похищенного ребенка.

— Ошейник, милорды, принадлежал сэру Джоселину. Это я твердо знаю. На коже ошейника особая печать, такие только на его охотничьих псах.

Ошейник был показан судьям, клеймо исследовано.

Впечатленные иерархи в один голос согласились, что да, это сэр Джоселин Грантчестерский убивал детей.

Было решено останкам этого низкого преступника отказать в христианском погребении — насадить их на кол и выставить в Кембридже на ярмарке для всеобщего обозрения.

Что касается сестры Вероники…

Против нее не было свидетельских показаний, потому что Ульфу не позволили выступить перед судом.

— Сколько лет мальчишке, настоятель? Под присягой можно отвечать только с двенадцати лет.

— Ему девять, ваше преосвященство. Но он умный и честный мальчик.

— Из какого сословия?

— Из свободных крестьян. Живет с бабушкой. Помогает ей в торговле угрями.

Тут брат Гилберт вскочил со своего места, подбежал к архидьякону и что-то со злорадным видом шепнул.

— А, вот оно что! — сказал архидьякон. — Бабушка-то замужем никогда не была. Так что и внук — бастард. Стало быть, из подлого сословия — закон его слова не признает.

Происходящее в трапезной Гилта подслушивала из кухни. С ней были Мансур и Ульф. А также раввин Готче, который переводил сказанное: следствие шло, разумеется, на латыни. Мансура отвергли как иноверца. Ульфа — по еще более глупой причине. Кто же теперь подтвердит слова Аделии? Мальчик хотел бежать в трапезную и восстанавливать справедливость, но Гилта поймала его и зажала рот. Ничего не добьется, только подзатыльников, а то и палок получит.

Когда настоятель Жоффре предложил выслушать раввина Готче, церковные судьи были возмущены до глубины души самим присутствием в монастыре еврея.

— Что за блажь?! Вы хотите заставить нас выслушивать жидовский рассказ?

— Евреи нашего города были отвратительно оклеветаны. Есть возможность доказать, что сэр Джоселин был из числа их главных должников, а потому оболгал иудеев, обвинил в убийстве Петра Трампингтонского, чтобы под шумок спалить все долговые обязательства.

— И что, у раввина есть подтверждение?

— Нет, ваше преосвященство, расписки сгорели. Но раввин может подтвердить…

— Наш закон не признает его слово, — сухо сказал епископ Линкольнский.

Похоже, их закону было достаточно той чистоты души, которая светилась из глаз монахини, чтобы признать ее невиновной, а Аделию — злой клеветницей.

Настоятельница Джоанна стояла горой за свою любимицу.

— Как и святая Радегунда, — сладким голоском рассказывала она судьям, — приснопамятная основательница монастыря, сестра Вероника родом из Тюрингии. Но ее отец, купец, осел в Пуатье, где она трехлетней девочкой была отдана на воспитание в монастырь и затем послана в Англию. Я знаю Веронику не первый год, и всегда она была предана Господу и Деве Марии и никогда не нарушала устав. Истинно говорю вам, сестра всегда была образцом скромности, кротости и веры. И очень часто, когда другие монахини отдыхали, она молилась на коленях у раки с мощами нашего маленького святого Петра Трампингтонского…