— Клянусь Святым Духом, — сказал сэр Роули, — сделаю все возможное, чтобы мой добрый друг Симон был похоронен. Ждите. Пойду разузнаю.

Через несколько минут он вернулся с хорошей новостью: ничего непоправимого с телом не случилось, его просто забрали евреи.

По пути к той башне, где уже год жили-бедовали иудеи, Аделия благодарно пожала руку своей экономке.

В дверях башни настоятель Жоффре разговаривал с каким-то мужчиной. Салернка сразу угадала в нем раввина. Ни жалкой истертой одеждой, ни пейсами, ни отросшей бородой он не отличался от прочих узников. Особенными были глаза — начитанного и мудрого человека. Такие же, как у приора Жоффре, только печальнее. Люди с такими умными и грустными глазами были частыми гостями в доме ее приемного отца. Аделия искренне порадовалась, что в крепости есть настоящий талмудист — стало быть, в отношении набожного Симона будут соблюдены все тонкости иудейского обряда. Раввин, конечно же, ни за что на свете не позволит вскрывать тело, ибо это против божественного закона. И тут никакое красноречие сэра Роули не поможет. Однако в данном случае Аделию это не огорчало. Наоборот, она испытала облегчение — не придется выбирать между поиском правды и нежеланием кромсать мертвую плоть друга.

Увидев Аделию, настоятель Жоффре взял ее руки в свои и сочувственно произнес:

— Моя замечательная, это такой удар, такой удар! Для вас это, несомненно, великая утрата. По воле Бога, я знал Симона Неаполитанского совсем недолго, но успел заметить, какой дивной души был этот человек. Искренне скорблю по поводу его безвременной кончины.

— Господин настоятель, — строго сказал раввин, — чтобы вы ни говорили, но, согласно иудейскому закону, умерший должен быть похоронен в день своей смерти.

Аделия знала, что, по мнению евреев, оставить человека непогребенным более суток означает унизить его душу.

— Я же вам говорю, тут большие трудности, — сказал настоятель Жоффре и оглянулся в поиске поддержки на сборщика податей — человека более практичного и языкатого. — Сэр Роули, возникла малоприятная ситуация. Божьей милостью, мы удивительно долго были избавлены от подобного лиха. До сих пор за год вынужденного затвора в крепости не умер ни один еврей…

— Очевидно, благодаря здоровой пище, — неожиданно густым басом ввернул тщедушный раввин. По его непроницаемому лицу нельзя было понять, шутит он или нет.

— И поэтому, признаю свою вину, на этот случай еще не выработаны правила, — продолжил настоятель смущенным голосом.

— Проще говоря, в крепости нет места, где можно похоронить еврея. Так?

Настоятель кивнул:

— Боюсь, отец Алкуин всю землю крепости считает христианской.

Сэр Роули сердито скривил рот.

— Что ж, — сказал он, — сегодня ночью мы тайком вынесем Симона из крепости и похороним на городском кладбище.

— В Кембридже нет места, где можно похоронить еврея, — сухо сообщил раввин.

Все уставились на него. Кроме настоятеля, который потупил глаза.

— Погодите, — сказал Пико, — а где же похоронили Хаима и его жену?

Настоятель неловко кашлянул и ответил:

— В порядке исключения — за церковной оградой.

— Где лежат самоубийцы?

— Иное решение вызвало бы новые беспорядки.

Через приоткрытую дверь Аделии было видно, что в еврейской башне творится некая суматоха. Мужчины прохаживались по залу и беседовали, а женщины то и дело пробегали по винтовой лестнице вверх-вниз — то с ушатами воды, то с полотенцами и тряпками.

До Аделии дошло, что она уже давно слышит сверху какой-то странный повторяющийся громкий звук, что-то среднее между стоном и мычанием. Мужчины в зале и во дворе нарочито игнорировали шум.

— Что тут происходит? — спросила Аделия. Но увлеченные спором евреи не удосужились ответить на вопрос салернки.

— А куда вы обычно деваете своих покойников? — озадаченно спросил раввина сэр Роули.

— Увозим в Лондон, — ответил тот. — Только там, в еврейском квартале, есть наше кладбище. Единственное на всю страну.

— Это что же выходит? Если еврей помер в Йорке или на границе с Шотландией, в Девоншире или Корнуолле — его везут в Лондон? Срам какой…

— Да, отовсюду. И при этом еще платим изрядную мзду за то, что оскорбляем нашим покойником английские дороги. А по пути собаки с лаем прыгают на гроб. — Раввин невесело усмехнулся. — Еврею и жить трудно, и умереть дорого.

— Простите, я не знал об этом безобразии, — сказал сэр Роули.

Раввин вежливо улыбнулся и произнес с поклоном и прежним каменным лицом:

— Откуда? Пока лично не коснулось…

— Короче, ума не приложу, что и делать, — сказал настоятель. — Ситуация тупиковая. В крепости тело похоронить нельзя. В городе — тем более. Остается только Лондон. Но как незаметно вывезти тело мимо бдительных горожан?

Аделия все время прислушивалась к разговору и теперь была возмущена окончательно. Какая мерзость — ночью, крадучись, вывозить тело достойнейшего человека, будто он отъявленный негодяй!

Она рискнула вмешаться в обсуждение. Решительно подошла к мужчинам и произнесла, краснея от ярости:

— Уж вы меня простите, но Симон Неаполитанский не гора навоза, которую не знаешь, куда пристроить! Его прислал в Англию сам сицилийский король. Дабы разыскать и призвать к ответу богомерзкого убийцу — оборотня, который неприметно живет среди вас. Если этот человек прав, — она показала на сборщика податей, — то Симона убили за то, что он хотел открыть правду. Симон заслуживает достойного погребения.

Гилта издалека поддержала хозяйку:

— Госпожа права, настоятель! Грех обижать этого милого человека. Росточка он был невеликого, а душа — большая.

Натиск женщин привел мужчин в смущение. Неловкость усугубило то, что непонятное периодическое мычание наверху сменилось криками боли. Вопила женщина в родовых схватках.

Раввин Готче коротко пояснил:

— Госпожа Дина.

— Как, уже?! — воскликнула Аделия.

— Да, немного раньше срока. Но женщины лелеют надежду, что ребенок родится здоровым.

За спиной лекарки Гилта пробормотала:

— Это уж как Господь решит.

Ее хозяйка не стала спрашивать, хорошо ли чувствует себя госпожа Дина. Было ясно, что плохо. Однако лицо Аделии невольно прояснилось: в поганом мире появляется новая жизнь — и с ней упование на лучшее.

Раввин точно угадал ее мысль, по сути, иудейскую, и огорошил соответствующим вопросом:

— А вы, мадам, часом, не еврейка?

— Я была только воспитана в еврейской семье. Но за Симона я переживаю всей душой — как за друга и прекрасного человека.

— Он тоже очень высоко отзывался о вас. И считал чудесным другом. Дочь моя, будьте спокойны. Мы крохотная бедная община, но похороны вашего друга считаем своей священной обязанностью. Уже совершили тахару — обмыли тело по всем правилам и подготовили его к далекому путешествию в иной мир. Симона завернули в тахрихим и приготовили ему гроб из ивовых прутьев, который великий мудрец раввин Гамлиель считал единственным верным жилищем для умершего. И я безмерно скорблю по усопшему благодетелю нашего народа, прибывшего смыть с него позорное обвинение.

Тут раввин сделал жест, словно рвет на себе одежду в ритуальном плаче.

Аделия была рада, что ее надежды оправдались.

— Спасибо, рабби, огромное спасибо! — сказала она. — Но еще одно — не оставляйте его одного.

— У тела поет псалмы и бдит старик Вениамин.

Раввин покосился на настоятеля и сборщика податей. Те, отвернувшись, о чем-то беседовали. Раввин отвел Аделию в сторонку и тихо заговорил:

— Насчет погребения тоже не беспокойтесь. Мы — народ упрямый, но гибкий. Не согнешься — сломают. Надеюсь, Господь нам сочувствует и закрывает глаза на то, что мы вынуждены подстраиваться под действительность. — Тут он перешел на быстрый шепот: — Христианские законы, надо сказать, тоже имеют известную мягкость. При наличии денег их можно повернуть и так, и этак. Поэтому сейчас мы собираем последние деньги, кто сколько может, чтобы купить в крепости клочок земли, дабы достойно похоронить вашего друга. Везти его в Лондон обойдется куда дороже — и само это предприятие, с тайным ночным выносом тела, донельзя рискованное и чреватое непредсказуемыми последствиями.