Рука отца на плечах матери. Сорок лет рядом, неразлучно, в душе у обоих покой и благодарная гордость за единственную дочь.

Ей бы тоже хотелось именно так.

Именно такой дом она создавала для Акселя. Надежный. Вселяющий уверенность: что бы ни случилось, дом выдержит.

Семья.

Незыблемое.

Единственное, что устоит, если все остальное вдруг полетит в тартарары. Дом, подобный тому, в котором посчастливилось вырасти ей самой. Мама и папа, всегда готовые прийти на помощь. Как только ей понадобится. Но чем старше она становилась, тем реже обращалась к ним – именно потому, что знала, что они всегда помогут.

Если что.

И эта безграничная вера в нее – она справится, она сможет. Ей все по силам.

Что случилось с ее поколением? Почему они вечно недовольны? Почему им всё и всегда нужно измерять, сравнивать, оценивать? Что за неясное беспокойство заставляет их все время двигаться дальше, к следующей цели? Полная неспособность остановиться и порадоваться тому, что уже достигнуто. Вечный страх что-то упустить, не сделать того, что чуть лучше, а значит, может принести чуть больше счастья. Столько возможностей – как же успеть испробовать все?

Старшее поколение тоже боролось за свои мечты: образование, дом, дети, пока все цели не оказались достигнуты. Ни они, ни от них большего не жда– ли. Никому не приходило в голову назвать человека безамбициозным, если он задерживался на одной работе больше двух лет – наоборот, лояльность была в почете. Они имели право остановиться и почувствовать удовольствие от жизни. Честно потрудившись, можно насладиться успехом.

Стараясь двигаться как можно тише, Эва открыла дверь, прошла на кухню и поставила шампанское в холодильник. Хенрика она не заметила, и дверь в кабинет была закрыта. Теперь быстро душ – и кружевное белье, купленное в обеденный перерыв. Увидев в зеркале ванной собственное лицо, она вдруг снова разнервничалась. Может, следовало почаще заставлять себя обращать внимание на подобные вещи? Но где взять время? Она расстегнула серебряную заколку на затылке, и волосы упали ей на плечи. Ему всегда нравились ее распущенные волосы.

В какой-то момент она подумала, не накинуть ли поверх черного кружевного белья всего лишь халат – но не решилась. Господи. Она стоит в той самой ванной, где вот уже почти восемь лет раздевается вместе со своей семьей каждое утро и каждый вечер – стоит и волнуется, не представляя, как пригласить на ужин собственного мужа.

Как такое возможно?

Надела черные джинсы и свитер.

Когда она вышла, дверь в кабинет по-прежнему была закрыта. Расслышать стука клавиатуры ей не удалось. Тишина. И тут вдруг звук отправленного мейла. Может, Хенрик закончил работать?

Она быстро накрыла на стол, поставила парадные тарелки и уже собиралась зажечь свечи, когда он внезапно возник на пороге кухни. Бросил на нарядную сервировку взгляд, в котором не читалось ни намека на радость.

Она улыбнулась:

– Ты не погасишь верхний свет?

Немного поколебавшись, он все же выполнил просьбу. Она вытащила шампанское, сняла проволоку и выкрутила пробку. На столе стояли бокалы, которые им подарили на свадьбу. Он так и стоял в дверях, не проявляя ни малейшего намерения идти навстречу.

Она подошла к нему и протянула бокал:

– Прошу!

Сердце громко стучало. Почему он не хочет ей помочь? Он что, собирается выставить все ее попытки на посмешище?

Она вернулась и села за стол. На мгновение показалось, что он сейчас уйдет обратно в кабинет. Но он все же сел к столу.

Тишина – словно еще одна стена в комнате. Ровно посередине стола, так что они сидят по ее разные стороны.

Она смотрела в тарелку, но есть не могла. На соседнем стуле лежали билеты. Интересно, он заметил, что у нее дрожат руки, когда она протягивала ему сквозь эту стену голубую пластиковую папку?

– Вот, пожалуйста.

– Что это?

– Мне кажется, что-то хорошее. Посмотри!

Она наблюдала, как он открывает папку. Он всегда мечтал съездить в Исландию. Активный отдых. Который вечно не удавался. Она предпочитала проводить отпуск у моря и всегда сама планировала и покупала туры.

– Я подумала, пусть на этот раз Аксель останется у родителей, а мы в виде исключения поедем вдвоем.

Он посмотрел на нее так, что она испугалась. Никогда и никто не смотрел на нее с таким уничтожающим холодом. Положив папку на стол, он встал и произнес, глядя ей прямо в глаза, чтобы убедиться, что до нее доходит каждое слово:

– На свете нет ничего, абсолютно ничего такого, что я хотел бы делать вместе с тобой.

Каждый слог как пощечина.

– Если бы не Аксель, я бы давно ушел.

Психотерапевт Ивонн Пальмгрен настояла, чтобы так называемый первый разговор состоялся в палате Анны. Юнас не возражал, по крайней мере навязчивые ритуалы там отступают. Слабо представляя, чем этот разговор может быть полезен, он согласился прийти – просто из опасения, что ему не позволят больше тут ночевать, если он откажется с ними сотрудничать.

Она сидела на стуле у окна. Лет пятьдесят – пятьдесят пять. В белом халате, наброшенном поверх красного свитера и серых брюк. На пышной груди – игрушечное ожерелье из крупных ярких пластмассовых бусин, в нагрудном кармане четыре гелевые ручки кричащих неоновых расцветок. Наверное, этими веселыми красками она пытается закрашивать мрак в душах пациентов.

Он сидел на краю кровати Анны, держась за ее здоровую правую руку.

Он физически ощущал на себе взгляд женщины, сидящей у окна. И знал, о чем она думает.

– Как, по-вашему, с чего мы можем начать?

Повернув голову, он посмотрел на нее:

– Понятия не имею.

Он пришел, как договорились, остальное не его дело, пусть сама думает. Разговор нужен не ему, а муниципалитету – чтобы с чистой совестью закончить реабилитацию Анны и без лишних проблем позволить ее мозгу умереть. Но его им никогда не удастся перетащить на свою сторону.

– Вам неприятен этот разговор?

Он вздохнул:

– Да нет, не особенно. Просто я не вполне понимаю, зачем он нужен.

– Может быть, это потому, что вы чувствуете внутренний страх?

Он не мог ответить. Да что она знает о страхе? Уже одно то, что она задала этот вопрос, доказывает, что она не имеет об этом ни малейшего представления. И никогда не ощущала безумного страха потерять все. Утратить контроль над собственными мыслями, над собственной жизнью.

Или жизнью Анны.

– Сколько вы были вместе? Я имею в виду – до несчастья?

– Год.

– Но вы ведь не жили вместе?

– Нет, мы как раз должны были пожениться, когда… когда… – Замолчав, он посмотрел на сомкнутые веки Анны.

Женщина переменила позу. Откинулась на спинку стула и положила руки на пластиковую папку на коленях.

– Анна несколько старше вас.

– Да.

Ивонн Пальмгрен посмотрела в свои бумаги.

– Почти на двенадцать лет.

Он молчал. Зачем отвечать, если она может удовлетворить свое больное любопытство, зачитав вслух историю болезни.

– Вы не могли бы рассказать немного о ваших отношениях? Как выглядела ваша жизнь до того, как все случилось? Если хотите, опишите мне какой-нибудь ваш самый обычный день.

Он встал и подошел к окну. Как же он это ненавидит. Ради чего он должен отчитываться об их с Анной жизни перед незнакомым человеком? По какому праву эта женщина вторгается в их память?

– Вы собирались съехаться?

– Мы живем в одном доме. У Анны мастерская в мансарде нашего подъезда. Она художник.

– Вот как.

Он прекрасно помнил их первую встречу. Он тогда развез утреннюю почту, вернулся домой, поспал несколько часов и собрался в супермаркет купить продукты. Она стояла на первом этаже и грузила в лифт коробки. Они поздоровались, он придержал дверь, когда она направилась к машине за последним ящиком. Поразительное сходство. Разве могут люди быть настолько похожи? Он застыл и не мог сдвинуться с места, пока не представился шанс заговорить с ней. Потом-то стало ясно: он не мог не остановиться. Поскольку был просто обязан побороть сомнения и предложить помощь. Он не помнил, что она ответила. Помнил только ее улыбку. Открытую, искреннюю улыбку, превратившую ее глаза в щелочки и заставившую его почувствовать себя избранным, особенным, красивым.