— Морис свою задницу прикрыл, не сомневайся. Да и с Джеральдом, я думаю, ничего не будет. Пошумят и успокоятся.

— Боже мой… — Ник сразу подумал о Рэйчел, затем о Кэтрин, необыкновенно веселой и беззаботной в последние несколько месяцев. — Откуда ты знаешь?

— Сэм Зиман рассказал.

— Понятно, — чувствуя легкий укол ревности, сказал Ник. — Надо ему позвонить.

Они вышли из машины, и Ник без особой охоты перешел вместе с Уани через дорогу. Он поцеловал руку Моник и объяснил, что Уани недавно вырвало; она выслушала, поджав губы, сумрачно кивая. Лицо у нее было бесстрастное и полное достоинства, но, когда она взяла сына под руку, оно вдруг озарилось неяркой улыбкой, словно, несмотря ни на что, Моник была счастлива, что сын с ней, что ей позволено охранять его и любить. Служанка подхватила Уани под другую руку, и вместе они поднялись на крыльцо. Тяжелая черная дверь захлопнулась за ними; с Ником никто не попрощался — о хороших манерах в этом доме уже не вспоминали.

Ник пересек Найтсбридж и через Элберт-гейт вошел в парк. Ему хотелось подумать, а осенний парк, с ковром палых листьев под ногами и запоздалыми рыжезолотыми коронами редких платанов, как нельзя более подходил для этой цели. Вниз по Роттен-роу ехала компания девушек верхом на лошадях, и он, подождав, пока они проедут, перешел аллею по хрусткому сырому песку. Дул легкий северо-восточный ветер. Стояло время, когда в воздухе витают намеки, воспоминания и вместе с тем — парадоксальное чувство обновления. Такой же вот осенью, примерно в это же время, он ходил встречать после работы Лео. Пройдя мимо монумента Физической Энергии (или в честь Физической Энергии — он точно не знал) работы Уаттса — всадника с удивительно массивными бедрами, поднявшего на дыбы такого же жирного коня, — Ник бросил на нее критический взгляд, говоривший, что как искусствовед он видит в этой скульптуре множество недостатков, но как лондонец принимает ее такой, как она есть.

Ему вспомнился дом в Клеркенуэлле. Раньше там было три дома — три высоких и узких викторианских здания: третье, позади, возвышалось над двумя другими, и сверкающая шиферная крыша его виднелась издалека. Дома были построены прочно, на века, из почерневшего от времени кирпича — потом, когда их ломали, кирпичи раскалывались и обнажали свое ярко-красное нутро. Были там и дверные звонки, и заколоченные досками высокие окна. Уани взял Ника с собой взглянуть на дома, и, едва Ник оказался внутри, ему до боли в сердце захотелось отодрать доски, переехать и начать здесь жить. Он лазил по подвалам и чердакам, взбирался по черным лестницам, открывал кладовые, выглядывал во двор через окно мансарды, пока Уани в своем прекрасном костюме нетерпеливо расхаживал по гостиной, бренча ключами от машины. Ник смотрел на него с молчаливой мольбой, как ребенок, отчаянно надеющийся, что родители все же купят ему желанный подарок. Но дома снесли, и на месяц или два вышли на свет божий задние стены соседних домов, сотню лет не видавшие солнечных лучей; а потом на этом месте начал строиться дом, названный Уани словно стихотворение — «Баальбек». Более претенциозного и уродливого здания Ник в жизни не видывал. Он пытался что-то объяснить, но Уани со смехом отмахивался. И вот теперь этот чудовищный дом, словно собранный из детского конструктора, будет принадлежать ему «весь остаток жизни».

Свернув на Кенсингтон-Парк-Гарденс, Ник вспомнил, что говорил Уани о Джеральде, и пошел медленнее, сопротивляясь тревоге, понуждающей его ускорить шаг. Он страшился встречи с Джеральдом — при неудачах тот становился язвителен и вспыльчив. Как часто с ним бывало, Ник не совсем понимал, что ему полагается знать и что он знает на самом деле: слова «какой-то мухлеж» ему ровно ничего не объясняли. За «Рейнджровером», опершись на крышу припаркованной машины, стоял человек в рыжеватой кожаной куртке и разговаривал с водителем. Не прекращая разговор, он поднял глаза на Ника, окинул его оценивающим взглядом и снова отвернулся, решив, видимо, что Ник не представляет для него никакого интереса. Ник повернул к дому номер 48, оглянулся, шаря в карманах в поисках ключей, — незнакомец в рыжей куртке снова смотрел на него. Даже рот открыл, словно собирался его окликнуть, но промолчал — лишь как-то нехорошо усмехнулся. Тот, что сидел за рулем, передал ему в окно фотокамеру, парень в рыжей куртке приставил ее к глазу и за две секунды сделал три снимка. Ник застыл, завороженный неторопливыми щелчками камеры и изумленный собственными чувствами. Он чувствовал себя жертвой, в жизнь которой грубо вторглись, — и в то же время был польщен, хоть и понимал, что радоваться совершенно нечему: помимо всего прочего, репортеры понятия не имеют, кто он такой. Про себя он уже решил, что не ответит ни на один вопрос, однако, к его смущению, никаких вопросов ему не задали. Казалось, несколько веков прошло, прежде чем он открыл голубую дверь и вошел в дом.

В холле все было спокойно. Елена возилась на кухне, готовила обычный «полуторный ужин» — с отдельной порцией для Джеральда, словно для ребенка или больного: так бывало всегда, когда он задерживался на заседании.

— Вы не знаете, что происходит? — спросил Ник.

Елена, ожесточенно мявшая тесто, коротко ответила:

— Не знаю.

— Джеральд здесь?

— Ушел на работу.

— А, хорошо…

— А миз Фед наверху с лордом.

Елена прямо излучала негодование, и Ник не рискнул выяснять, негодует ли она на Джеральда, на его врагов или просто на всех, кто так или иначе замешан в этой истории.

— Возьмете поднос? — спросила она.

Чайник на плите закипал, и на подносе уже стояли две чайные чашки и lebkuchen, сладкие пирожки, любимые Рэйчел. Малые Трианоны на чашках и блюдцах побледнели и выцвели, неоднократно побывав в посудомоечной машине. Ник налил в чашки воды, хорошенько размешал, накрыл чайник крышкой и взял поднос. Елена смотрела на него уже не так враждебно.

— Это Улица Позора, Ник, — сказала она, качая головой. — Настоящая Улица Позора.

Так в передаче «Частное расследование» называли Флит-стрит; но Нику показалось, что Елена имеет в виду Кенсингтон-Парк-Гарденс.

Дверь в гостиную была открыта, и Ник остановился у порога.

— Если он в самом деле оказался таким чертовым дураком, — говорил за дверью Лайонел, — пусть отвечает за последствия. Если же нет — нам нужно просто стиснуть зубы и перетерпеть все это.

Говорил он негромко и спокойно, но без обычной сердечности; видно было, что он склоняется к первому варианту и опасается тени, готовой упасть на всю семью. Ник звякнул чашками и вошел. Рэйчел стояла у камина, Лайонел сидел в кресле, и на секунду Нику вспомнился эпизод из «Женского портрета», где Изабель видит, как ее муж сидя разговаривает со стоящей мадам Мерль, и догадывается, что отношения между ними куда более близкие, чем кажется.

— А, это ты, дорогой, — сказала Рэйчел.

Ник вошел в комнату и с легким услужливым поклоном — сейчас этот поклон уже не воспринимался как шутка — поставил поднос на стол. Лайонел улыбнулся ему одними глазами и продолжал:

— Когда он возвращается?

— Поздно, сегодня заседание комитета, — пробормотала Рэйчел. — Большое спасибо, Ник.

— Вас тоже щелкнули? — поинтересовался Лайонел.

— Да, — ответил Ник и зачем-то добавил: — Боюсь, на снимке я выйду не слишком удачно.

— Подретушируют, если надо будет, они на это мастера. — Лайонел улыбнулся и сел в кресле поудобнее, показывая своим видом, что беспокоиться не о чем. — Меня предупредили, так что я прошел через парк.

— Благодарение господу за парк, — сказала Рэйчел. — В нем четыре выхода, за всеми они не уследят.

Ник нерешительно улыбнулся. Ясно было, что он здесь лишний, но уходить ему не хотелось. Помолчав, он тактично спросил:

— Я могу быть чем-нибудь полезен?

Лайонел и Рэйчел переглянулись, словно взвешивая собственные предположения и тревоги. Ник почувствовал, что Рэйчел очень стыдно — должно быть, оттого, что у дома караулят репортеры.