— Ник прежде учился в Оксфорде, — объяснил Лео.
— А теперь где? — спросила миссис Чарльз.
— В аспирантуре в Лондонском университете, — ответил Ник. — Пишу диссертацию.
Лео проглотил кусок свинины и, хмурясь, спросил:
— Повтори еще раз, о чем?
— Ну… — ответил Ник задумавшись над формулировкой. — Это работа о стиле… о стиле английского романа.
— A-а, понятно! — с блаженным кивком отозвалась миссис Чарльз.
Очевидно, литературоведческие вопросы настолько превосходили ее понимание, что она могла себе позволить отнестись к ним снисходительно.
Ник хотел заговорить, но она его прервала:
— Как же это хорошо, когда молодой человек так любит учиться! Лет-то вам сколько?
— Двадцать один, — осторожно ответил Ник.
— Смотри-ка ты! А с виду — совсем мальчуган, правда, Розмари?
Розмари промолчала — только иронически приподняла бровь, продолжая резать свинину. Ник, покраснев, украдкой взглянул на Лео: тот нахмурился, к щекам его прихлынула кровь, на лице было написано смущение. Уже не в первый раз Ник предположил, что его возраст имеет для Лео какое-то особое значение, так что даже самое невинное упоминание о нем запускает механизм интимных фантазий.
— Конечно, скучно без старых друзей, — поспешно продолжал Ник, хоть и чувствовал, что выпал из нужного тона. — Нужно время, чтобы освоиться… уверен, в конце концов мне там понравится! — Слова его были встречены молчанием, и он торопливо продолжил: — Кстати, в здании английского факультета прежде размещалась матрасная фабрика. И половина преподавателей у нас — алкоголики!
Обе фразы, явившиеся прямиком из-за стола на Кенсингтон-Парк-Гарденс, были столь неуместны, что Ник едва удержался от улыбки над собственной глупостью. Теперь молчание сделалось неодобрительным, даже негодующим. Лео тщательно прожевал свинину, бросил на Ника старательно-безразличный взгляд и проговорил:
— Матрасная фабрика, говоришь?
— Алкоголизм — это болезнь, — твердо глядя в тарелку, сказала Розмари, — а больные люди нуждаются в помощи.
Ник выдавил виноватый смешок.
— Э-э… конечно, согласен. Вы совершенно правы. Именно в помощи.
— А все проблемы у людей из-за одного, — помолчав, веско изрекла миссис Чарльз. — Из-за того, что у каждого прямо в середине души есть большая-пребольшая черная дыра!
Ник издал неопределенный вопросительный звук, не без страха ожидая, что за этим последует.
— И заполнить эту дыру ничем нельзя — ничем и никем, кроме Господа нашего Иисуса! Вот о чем мы молимся, теперь и всегда: чтобы Господь Иисус снизошел на нас и заполнил пустоту в наших душах! Так, Розмари?
— Именно так, — торжественно кивнув, подтвердила Розмари.
— А как твои оценки? — с почти нескрываемым сарказмом в голосе поинтересовался у Ника Лео.
Но миссис Чарльз было уже не остановить.
— Я молюсь о том, чтобы все, кто блуждает во тьме, обрели Иисуса. И еще молюсь об этих двух детях, которых я привела в сей мир. Молюсь, чтобы они были счастливы, пристроены, чтобы, как говорится, дошли до алтаря. — Последнюю фразу она произнесла тоном ниже и с добродушной улыбкой, показывая, что готова обратить последние слова в шутку.
Лео вздрогнул и судорожно поскреб голову; однако Ник почувствовал, что он не сердится на мать — скорее, ее жалеет.
Розмари, явно правая рука матери, кротко возразила, что готова выйти замуж, как только встретит подходящего мужчину.
— Кроме этого, меня ничто от замужества не удерживает, — добавила она, скромно прикрыв глаза, а затем метнула на Лео быстрый острый взгляд, по которому Ник сразу уверился: она знает.
Когда на столе появились фрукты и мороженое, миссис Чарльз сказала Нику:
— Вижу, вы смотрите на ту картину, на Господа Иисуса за плотницкой работой.
— А… да, — откликнулся Ник.
Собственно говоря, он предпочел бы на нее не смотреть, но это было невозможно — картина располагалась прямо напротив него, над плечом Лео.
— Знаете, это ведь картина старая и очень знаменитая.
— Да. Я видел оригинал — недавно, в Манчестере.
— Ну да, конечно. Я сразу поняла, что это копия, когда у нас в церкви увидела такую же.
Ник улыбнулся и моргнул, не вполне уверенный, что над ним не издеваются.
— Оригинал гораздо больше, — сказал он. — В натуральную величину. Собственно, это работа Холмана Ханта, и…
— A-а! — удовлетворенно протянула миссис Чарльз, словно это сообщение представило ей любимую картину в новом свете.
Ник терпеть не мог искусство такого сорта — грубобуквальное и тяжеловесно-символистическое; в натуральную величину этот навязчивый буквализм смотрелся еще отвратительнее.
— Я слышала, тот же самый художник нарисовал «Свет миру», это та, где Господь Иисус стучится в дверь.
— Да, верно, — благожелательно отозвался Ник, словно учитель, давно махнувший рукой на познания ученика и поощряющий в нем хотя бы интерес к предмету: — Она находится в соборе Святого Павла, можете туда сходить и посмотреть.
Миссис Чарльз восприняла эту идею с энтузиазмом.
— Розмари, ты слышишь? В эту же субботу поедем в собор Святого Павла и посмотрим своими глазами!
Нику представилось, как миссис Чарльз — в начищенных до блеска туфлях и крошечной, словно у стюардессы, черной шляпке — отправляется в свое паломничество: как нервничает в ожидании автобусов, путается в пересадках, и наконец, преодолев все препятствия, поднимается по высоким ступеням в прохладную громаду церкви, которую он, по иронии судьбы, привык считать своим владением — владением эстета и искусствоведа, а не каких-то там простецов верующих…
— Или, может быть, вместе с вами съездим… а? — обратилась она к Нику, почему-то робея назвать его по имени.
— С большим удовольствием, — быстро ответил Ник.
— Вместе поедем и осмотрим там все вдоль и поперек, — заключила миссис Чарльз.
— Замечательно! — откликнулся Ник — и прочел во взгляде Лео нескрываемую иронию.
— Знаете, — заговорила миссис Чарльз, склонив голову набок, — говорят, во всех старинных картинах, если присмотреться, есть что-то такое особенное, вроде ребуса, что ли.
— Да, часто такое бывает, — ответил Ник.
— А знаете, что особенного в этой? — В голосе миссис Чарльз слышалось: «Ни за что не догадаешься!»
Ник задумался. На его взгляд, некоторую загадку на полотне представляла фигура коленопреклоненной Девы Марии: судя по повороту головы, она смотрела на тень, предвосхищающую распятие, однако лицо ее оставалось невидимым для зрителя. Интересно, что сказал бы об этом Генри Джеймс?
— Ну, детали прорисованы потрясающе — посмотрите на эти деревянные козлы, они как настоящие, все так точно…
— Нет-нет! — торжествующе покачала головой миссис Чарльз. — Посмотрите, как стоит Господь Иисус! Его тень на стене — это же точь-в-точь образ его самого на кресте!
— Э-э… — сказал Ник, — да, в самом деле… но ведь и картина называется…
— И знаете, о чем это нам говорит? О том, что распятие и воскресение Господа Иисуса были заранее предсказаны!
— Да, пожалуй, картина в самом деле иллюстрирует эту мысль, — совершенно убитым голосом пробормотал Ник.
Лео, подмигнув, сменил тему.
— А мне нравится, как он на картине потягивается, — сказал он и, поднявшись из-за стола, раскинул руки и склонил голову набок, точь-в-точь как Господь Иисус на картине — с той лишь разницей, что у Иисуса не было в руке чайной ложки.
Розмари наблюдала за ним с тем тайным удовлетворением, с каким примерные дети любуются шалостями озорных братьев. Однако вслух сказала:
— Бр-р, у меня мурашки по коже, когда ты так делаешь.
Лео широко улыбнулся в ответ, и тень его на стене, изображавшая в сгущающихся сумерках знак креста, растянулась, задрожала и распалась на множество мелких теней.
После ужина Лео проверил мотоцикл, и почти сразу они оказались на улице. Ник покинул дом Чарльзов с облегчением, хоть и немного смущенный, — он вылетел вслед за Лео, словно за собакой на поводке. Но миссис Чарльз, кажется, не возражала. «А, уже уходите!» — сказала она так, словно для нее самой это было в радость. Или, быть может, думал Ник, спеша следом за Лео, она почувствовала, что ему с ней неудобно и неловко, и ее безмятежное прощание — лишь удачная попытка замаскировать недовольство… Право, в голосе у нее прозвучало что-то такое, как будто она на него обижена… А ведь он и в самом деле разговаривал с ней снисходительно, и она, должно быть, это заметила… Все эти мысли мгновенно пронеслись у него в голове, и Ник почувствовал, что миссис Чарльз становится ему неприятна.
