— Взбешен? Почему?

Он почти видел, как она прищурилась и ее губы вытянулись в полоску.

— Ты назвал его жену лгуньей.

— Да ладно тебе. Я не верю…

— Не веришь? Хорошо, подожди, сам увидишь. Я просто предупреждаю, ради твоей же пользы. Когда такой мужчина, как Альфред, считает, что его жену оскорбили, могут возникнуть проблемы.

Следующий день — воскресенье — был у Альфреда выходным. Уоррену понадобилось почти целое утро, чтобы принять окончательное решение, что лучше все-таки поехать и поговорить с ним. Глупо, конечно, и он мог встретить Кристину, но лучше уж сделать и выбросить их всех из головы.

Однако ему даже не понадобилось подходить близко к дому. Завернув за угол, он не только оказался в нужном квартале, но и повстречал Альфреда и всех шестерых ребятишек, празднично наряженных в выходную одежду. Похоже, они направлялись в зоопарк. Увидев Уоррена, Джейн, с розовым бантом, украшавшим ее вьющиеся африканские волосы, явно обрадовалась. Она держалась за левую, здоровую руку отца.

— Привет, Уоррен, — сказала она, когда младшие остановились и обступили их со всех сторон.

— Привет, Джейн. Ты выглядишь очень мило.

Затем он обратился к отцу:

— Альфред, насколько я понимаю, мне следует перед тобой извиниться.

— Извиниться? За что?

— Кристина сообщила мне, что ты здорово рассердился за то, что я сказал Грейс.

Его слова поставили Альфреда в тупик. По его виду казалось, что он обдумывает настолько мудреные проблемы, что разрешить их не представлялось возможности.

— Нет, не было ничего такого, — наконец ответил он.

— Вот и хорошо. Просто отлично. Но если что, так я ничего плохого в виду не имел… ну, ты понимаешь.

Слегка поморщившись, Альфред поправил гипсовую повязку.

— Уоррен, хочу дать тебе совет, — проговорил он. — Не стоит слишком прислушиваться к тому, что говорят женщины. — И он заговорщицки подмигнул.

В следующий раз, когда Кристина снова позвонила ему, в трубке раздалось возбужденное девичье щебетание, будто черная кошка никогда и не пробегала между ними. Хотя Уоррен так никогда и не узнал, что же послужило причиной подобной перемены, ему даже не пришлось задуматься, насколько она искренна.

— Послушай, дорогой, — говорила она, — у нас тут все утряслось… Ну, он вроде бы теперь успокоился и все такое… так что, если хочешь, заходи завтра вечером, или послезавтра, ну или вообще когда сможешь… И мы бы устроили милое…

— Эй, погоди минутку, — остановил он ее. — Просто выслушай меня одну минуту, голубушка… Да, и, кстати, по-моему, пора нам покончить со всеми этими «голубушка» и «мой дорогой», тебе так не кажется? Послушай меня.

Для пущей выразительности он даже поднялся на ноги, чтобы, стоя на своем, проявить больше твердости, так что шнур телефонной трубки подобно змее вился поверх его рубашки и сжатой в кулак свободной руки, которой он ритмично потрясал в воздухе, словно выступающий перед полным залом оратор на последних словах своей страстной речи.

— Выслушай меня. Альфред, когда я попытался перед ним извиниться, никак не мог взять в толк, какого черта мне нужно. Он не имел ни малейшего представления, о чем я говорю, понимаешь? Ладно. Это во-первых. А теперь еще вот что. С меня достаточно. Кристина, не звони мне больше, ты поняла? Никогда больше не звони.

— Как скажешь, дорогой, — быстро произнесла она тихим, покорным голосом, и ее ответ почти слился со звуком опускаемой на рычаг трубки.

А он по-прежнему держал, тяжело дыша, свою трубку, крепко стиснув ее и прижав к щеке, пока не услышал тихий, осторожный щелчок телефона, отсоединяемого у Джудит, этажом выше.

Что ж, ну и пусть, кому какое дело? Он подошел к тяжелой картонной коробке, полной книг, и ударил ее ногой — так сильно, что та, подняв облако пыли, отъехала по полу. Затем он огляделся в поисках еще чего-нибудь, что можно было бы пнуть, сломать или разбить, но, передумав, вернулся к дивану и, плюхнувшись на него со всего размаху, уселся, сцепив руки. Ладно, ладно, пускай, черт с ним со всем. Подумаешь, в самом деле. Кого это волнует?

Подождав, пока сердце немного успокоится, он вдруг обнаружил, что все время вспоминает голос Кристины, как он дрогнул на словах «хорошо, дорогой» и пропал навсегда. Теперь бояться было нечего. Все это время она была готова к тому, что настанет момент и ей придется испариться из его жизни — «хорошо, дорогой» — да еще, пожалуй, с услужливой, боязливой улыбкой, стоило ему заговорить с ней жестким, безжалостным тоном. В конце концов, она всего-навсего лондонская уличная проститутка, маленькая, тупая дуреха.

Через несколько дней пришло письмо от Кэрол, и оно переменило всю его жизнь. Она и прежде, с того самого времени, как вернулась в Нью-Йорк, присылала ему примерно раз в неделю написанные наспех, но вполне миролюбивые письма, напечатанные на шершавой почтовой бумаге той торговой конторы, в которой нашла работу. Это же письмо было написано от руки, на мягкой голубой бумаге, и все в нем свидетельствовало о том, что оно хорошо продумано и тщательно составлено. В нем говорилось, что она любит его, и страшно скучает, и хочет, чтобы он вернулся домой, — хотя тут же отмечалось, что выбор остается всецело за ним.

«…Когда я вспоминаю о прошлом и размышляю, как мы с тобой жили, то понимаю, что это скорее моя вина, чем твоя. Я ошибочно принимала твою мягкость за слабость — и это, наверное, было самой большой оплошностью, потому что вспоминать о ней мне больнее всего, хотя и помимо нее найдется много других…»

Весьма длинный абзац она посвятила вопросу жилья. В Нью-Йорке найти квартиру неимоверно трудно, объясняла она, но, к счастью, ей удалось найти одну приличную трехкомнатную квартиру, на втором этаже, в неплохом районе, и плату за нее требовали удивительно…

Он наскоро скользнул взглядом по строчкам, где говорилось о квартплате, условиях найма, размерах комнат и окон, пропуская их, и задержался на концовке письма.

«В Фулбрайтовском фонде не возражают, если ты вернешься домой пораньше, при условии, что ты сам этого хочешь, понятно? Ох, я так надеюсь, что ты так и сделаешь, то есть, я имею в виду, захочешь вернуться. Кэти постоянно спрашивает, когда папочка будет дома, и я все время отвечаю ей, что скоро».

— Должна признаться тебе кое в чем ужасном, — проговорила в тот день Джудит за чаем в гостиной. — Недавно я подслушала твой телефонный разговор, а потом совершила глупую ошибку, повесив трубку прежде, чем это сделал ты, и, значит, нетрудно было догадаться, кто именно снял ее на другом проводе. Мне очень жаль, Уоррен.

— Ладно, ничего страшного, — ответил он.

— Вообще-то и я так думаю. Если нам и дальше предстоит жить в столь тесном соседстве, подобные небольшие вторжения в частную жизнь будут попросту неизбежны. Но я вовсе не хотела, чтобы ты узнал, что я… ну да ладно. Ты понимаешь, — Но уже через секунду она метнула в его сторону лукавый, озорной взгляд. — Вот уж не ожидала, что у тебя такой характер. Такой твердый. Такой резкий и властный. Что касается голоса девушки, то я практически не обратила на него внимания. Но он звучал немного вульгарно.

— Да уж. Это долгая история. — И, опустив глаза, он принялся разглядывать чашку, уверенный, что краснеет, и продолжал делать это, пока не почувствовал, что теперь уже вполне можно поднять взгляд и переменить тему разговора. — Джудит, я, наверное, скоро уеду домой. Кэрол нашла в Нью-Йорке квартиру, так что, как только я…

— Ах, как чудно, что вы с этим справились, — отозвалась Джудит. — Ах, как это чудесно.

— Справились с чем?

— С тем, что делало вас такими несчастными, хоть и не знаю, с чем именно. Ох, как я рада. Надеюсь, вы не рассчитывали всерьез, что я поверю в эту чепуху о заболевшем родственнике, а? Я даже немножко рассердилась на Кэрол: как она могла подумать, что я куплюсь на такое? Меня так и подмывало спросить: «Ох, ну скажи мне, дорогая. Скажи». Потому что, видишь ли, в старости… — Тут ее глаза увлажнились, и она тщетно попыталась вытереть их. — В старости, Уоррен, так хочется, чтобы те, кого любишь, были счастливы.