Странны люди. Вроде – животные. Но жутковато с ними, уж больно похожи на Этарет. Ему человеческую девушку случилось любить по молодости. Наверное, всех людей она была лучше – ничего не просила, ни в чем не винила потом. Возжелал ее – и пришла с радостью. Отослал – ушла с покорностью. Потребовал сына себе – отдала, ни слова не сказала. Даже сердце у него тогда заныло.

Только ей по людскому счету все возместилось. Сынок теперь служит королеве, ходит в золоте, мать сделал дамой. Люди всегда тщатся выше головы прыгнуть.

Пожалуй, из всех людей он бы оставил в живых только ту девушку, Руту. Он ее потом часто вспоминал, когда потерял жену. Сиаль умерла, отдав ему всю свою жизненную силу, не только ту, что держит жизнь в теле, но еще и ту, что не дает душе распасться, отдала и ушла с последними словами заклятия на цепенеющих устах. Исчезла, и не сыскать ее ни в Обители Бед, ни у Нуат, ни в одном из миров восходящих или нисходящих…

А была она из Чистых. Из знатного древнего рода, к тому же волшебница, Посвященная Воды, равно сведущая и в высоком, и в низком колдовстве. В смертный его час она отдала ему свою жизнь, не спросив у него совета… Так он и остался с двумя детьми на руках. Вот и о запретном вспомнил. Не уберег он их. И вести о них, то дурные, то хорошие, невнятно шепчут с пергамента. Может, живы, а может, и мертвы. Может, целы и невредимы, а может, изувечены.

Ветер свистел в ушах… Далеко впереди, за скалами, стелились в тумане равнины Эманда. Он придет туда. Его солдаты пройдут по улицам испуганного Хаара, встанут на стражу в каждой зале дворца. Он не унизится до погони за жалкими клевретами королевы, он и солдат не унизит. Их изловят те самые простолюдины, что так много бузили и кричали, что убивали и насиловали на Дворянском Берегу. Изловят, приведут и награды не попросят, еще смиренно умолят принять.

Он вступит в Сервайр, скрестив руки на посеребренном нагруднике, широко стеля за собой зеленый плащ, и старшины будут крушить молотами засовы, вызволяя измученных, отчаявшихся его собратьев. А потом он выведет за руки своих детей. Или на руках их вынесет, если будут они до такой степени измучены пытками…

Он отдаст город рингенцам на разграбление и поругание, весь – от блудилищ до церквей, от дворцов до лабазов, чтобы ненасытная солдатня не оставила после себя ни одной золотой монеты, ни одного целого дома и ни одной нетронутой девушки. Это будет возмездием. И не только Хаар. Весь Эманд поразит это возмездие, везде будут мертвецы и пожары. Пусть человек навек запомнит, что он ВСЕГО ЛИШЬ человек. Пусть это навсегда будет у него в крови. Пусть это навсегда будет у него в крови!

На каждом подоконнике горела чадная плошка или сиял канделябр, по площадям метались и искрили «чертовы колеса», на перекрестках гудели воздетые на шесты подожженные смоляные бочки, всюду было полно разодетого хмельного народа – праздновали Солнцестояние. Ратуша давала открытый бал для знати, площадь перед ней уставили столами, за которыми вперемежку с приглашенными обретался Бог знает какой люд, гнущий о доски и вяжущий в узлы массивные оловянные вилки.

В толчее голов, обнаженных женских плеч, взлетающих рук и немыслимых праздничных уборов неспешными толчками продвигались носилки с богато разодетой маскированной парой. На женщине было платье из протканной золотом парчи с нашитыми завитками из темного жемчуга. Пояс из филигранных колючих звеньев обвивал стройную талию, ниспадал вторым витком на узкие девичьи бедра и кончался возле подола ажурным золотым единорогом, усеянным крупными опалами, – фигурка то и дело пряталась в златотканых складках, и дама беспокойно поддергивала цепочку, чтобы украшение было на виду.

Ее золотистые холеные волосы были распущены на две стороны и кое-где заплетены в тончайшие, украшенные золотыми и жемчужными бусинками косички, введенные в моду королевой. Лицо дамы скрывала расписанная черным и золотым орнаментом маска из тонкой кожи.

Ярко-фиолетовая одежда ее спутника топорщилась множеством причудливых экривисс, расшитых по краям аметистами и топазами в золотой оправе. Он должен был быть сказочно богат и дерзок, чтобы позволить себе подобную расточительность на виду у всего города. На шести витых столбиках его носилок сидели золотые совы с изумрудными глазами, но атласные черные занавески не были украшены гербами. Маска у него была мертвенно-белая, как снег в пасмурный день, и белые же были у него перчатки, обшитые широким узорным галуном. Он быстро осматривался по сторонам, иногда обращался к своей даме, услужливо изгибавшей шею навстречу его словам. На них не обращали внимания – когда каждый сыт, пьян и весел, чужое богатство глаз не колет.

Праздничная толпа билась о борта носилок, словно беспокойная волна. Женщина поправила свесившуюся за край паланкина юбку, мелькнул высокий золотой каблук башмака, надетого на узенькую замшевую туфельку, предназначенную не для полов даже, а для ковровых дорожек в домах вельмож.

– Нет, я не думала, что так скоро опять, – она кокетливо провела рукой по плоскому животу, – и ведь подумай… После всего этого… Были месячные, только очень путались, и часто… А тут два полных месяца уже ничего нет. И я стала лучше себя чувствовать, я прямо летаю. Я всегда перед этим лучше себя чувствовала, то есть во время…

Ее спутник прямо-таки нежился в музыке этих слов. Двумя руками он держал даму за руку и глядел на нее неотрывно. Глаза его блестели.

– Когда мы приедем? И почему надо непременно в солнцестояние? То есть…

– Самый сильный день в году. Все волшебницы предпочитают самое-самое важное творить в этот день. Их чутье меняется в соответствии с временем года. И в этот день оно острее всего. Потому что это самый солнечный день в году.

– А знаешь ли… Я, кажется, счастлива, – сказала она ему на ухо. – Нет, ей-Богу, я и впрямь счастлива. Я до сих пор не верю, что я снова точно такая же, как была. Ну, когда мы приедем?

– Скоро, скоро. К чему ты так торопишься? Ты же все равно не веришь в магию. Сама говорила. Смотри и наслаждайся, вот веселые люди, музыка, шум, пахнет доброй едой…

– Я все равно волнуюсь. Вдруг что не так? – Голос женщины стал глуше, едва не пропал в шуме. – Я хочу поскорее все узнать. И потом уже можно веселиться. Я боюсь. Это все-таки был яд. Я не хочу урода…

– Милая, не бойся, – он сильнее сжал ее руку, – не надо… Она все тебе скажет, она поможет…

– Она скажет, какой он будет?

– Должна сказать.

– Ой… интересно!

Носильщики свернули в узкую тихую улочку, освещенную веселыми маленькими огоньками, – здесь жили люди скромные, и вместо танцев и буянства они сейчас предавались праздничной трапезе. Через раскрытые окна виднелись черные балки потолков, по которым двигались тени. Дома здесь были высоки, с надстроечками, со скособоченными фонарями, с нависающими этажами, со щербатыми от старости стенами. Шум совсем отдалился, и только изредка доносился единый возглас многих сотен – то на Огайли шли бега проституток, устроенные Абелем Ганом, на которых призом был дворец сбежавшей два года назад куртизанки Зарэ.

– Вот тут. – Дом был общей высоты со всеми, но очень узкий. Напротив различалось мрачноватое темно-желтое строение с нависающей крышей и травяными резными узорами между черных узких окон – шарэлитское святилище.

Выходя из носилок, женщина подхватила с подушек черный тяжелый плащ на соболях, накинула его на одно плечо и, поведя другим, открытым, сделала шажок к треугольной двери дома, занявшей по ширине ровно половину фасада.

– Стучи! – Она взялась за шершавое чугунное кольцо. На стук вышла хозяйка в перепоясанном шнуром платье и белому низко спущенном на лоб платке. У нее было худое матовое лицо, очень светлое, и темные глаза.

– Входите, сиятельные господа, я ждала вас. – Она низко нагнула голову, пропуская гостей вперед.

Низкое и длинное сводчатое помещение с обмазанными штукатуркой неровными стенами было все обставлено свечами. Они горели с тихим потрескиванием, и нагретый воздух над ними, казалось, слоился, как слюда.