– Он королеве смерти желал – вот и заставь его теперь за нее молиться!

– Принц?! – переспросил примас, но от стука древками в пол и грохота мечами о скамьи не услышал собственного голоса.

– Поставь его на колени, священнейший! А мы поглядим, как братец короля-блудодея молится за королеву! – Двое верзил схватили лежащего под локти и швырнули на пол к ногам Эйнвара. Примас отшатнулся. Раненый, казалось, был без сознания, однако на укол копья ответил стоном.

– Ишь как прикидывается! Встать! Встать на колени!

Примас, дрожа, прислонился к ограде и с ужасом смотрел, как истерзанная жертва, вздрагивая от уколов копий, поднимается на четвереньки, потом на колени…

– Они хотели его оскопить, – брызгая слюной, шептала ему на ухо Годива. Она плотоядно улыбалась, накручивая на палец жирную черную прядь. – Они вообще такое хотели… Как думаете, сколько монет мне отсыплют при дворе за то, что я его спасла?

– Я, я тебе отсыплю сколько хочешь, только прекрати, прекрати это немедленно! – Эйнвар едва сдержал крик ярости, узнав наконец в несчастном страдальце принца Эзеля. Приставив меч к горлу, принца заставляли читать молитву.

– Что вы с ним сделали?

– Он выбросился из окна. А может, его выбросили, не знаю. Сами понимаете, священнейший, на Дворянском Берегу такое творилось – ух! Сколько вы мне дадите-то?

– Убери своих!..

– Да прикрикните на них сами! Вы же служитель Бога! У вас лучше выйдет.

– Они, гляди, и меня так могут! – Эйнвар на собственной шкуре испытал однажды, что такое ярость южных городских восстаний, когда обозленный тираном город затворял ворота и превращался в ад.

– Не могут. – Годива отошла.

– Ладно, Годива! – Эйнвар до предела возвысил голос, перекрывая вой черни. – Люди добрые, идите с миром и не смущайте клир. Вы тут бесчинствуете, а мне еще за вас и за убиенных вами колени натирать. Бог порядок любит. А то с ним потом не расквитаешься. Идите с миром. – Он понизил голос:

– Видать, Господь вашими руками грешникам возмещает.

– О-о-о! – прокатилось под сводами.

– Благослови! – сказала какая-то шлюха густым басом, пригибая пахучую кудлатую голову. Эйнвар с вымученной улыбкой махнул рукой.

– Идите, дети мои. Да пребудет с вами покой, радость и благоденствие!

Довольно урча, похохатывая, они уходили, оставляя на каменных плитах пола мокрые темные следы. Уползали в темную прорезь полуоткрытых дверей, уже забыв про свою окровавленную, но еще живую жертву.

«Ночь прошла!» – Эйнвар подобрал рясу и присел на корточки возле Эзеля. Он бормотал молитвы, но никак не собраться было с мыслями среди этого безумия, а клир пел, и немыслимо было приказать ему остановиться, словно это пение удерживало душу королевы в ее умирающем теле.

В тюремном коридоре сначала вдалеке, а потом все ближе и ближе застучали об пол алебарды. Шел кто-то важный, и ему отдавали честь. Опять за ней.

Лээлин приподнялась на локте и в тупой тоске стала ждать. Сейчас войдут, прикажут подняться, поведут туда, где страшнее любых пыток безжалостные вопросы, на которые уже нет сил выдумывать ответы, где сидит на столе Ниссагль с восковым лицом, а в темном углу на лежанке раскинулась Беатрикс, и пьет вино, и любуется своими красивыми пальцами, когда берет из вазы сладости. «Господи! – Лээлин жалобно посмотрела на слепые камни стены и в который раз спросила у них:

– Когда же меня оставят в покое?»

Дверь распахнулась, и вошел Ниссагль. Он был бледен, взгляд у него был какой-то отсутствующий.

– Вставай! – приказал он, останавливаясь посреди камеры. – Вставай быстрее, если хочешь спасти себя и своих.

Уже было спустив ноги на пол и опершись рукой о топчан, чтобы покорно подняться, Лээлин замерла, непонимающе глядя на Ниссагля. Что это он такое задумал? А тот говорил, медленно роняя слова:

– Твой отец подговорил мальчишку-пажа подсыпать королеве яду. Такого же, что был приготовлен для меня. Если ты спасешь ей жизнь, я освобожу тебя и твоего брата, поняла?

Эти слова долго доходили до утомленного мозга Лээлин. Потом она тихо сказала:

– Хорошо, я попробую. Опишите мне признаки отравления, сколько было яда и как давно она отравилась. – Узница стояла перед Ниссаглем, бессильно опустив руки, на все согласная, и он, содрогнувшись, вдруг понял, что у нее ничего не выйдет.

– Пошли. Время не ждет. По пути расскажу.

Везде были распахнуты двери, горело множество свечей, и желтый, мятущийся на сквозняках огонь резал глаза. Слуги бестолково метались с посудинами и стопками простынь, повсюду стояли караулы алебардщиков в боевых шлемах, закрывающих пол-лица. Ниссагль шел стремительно, он почти тащил Лээлин за собой, торопливо, сухо, словно ни к кому не обращаясь, описывая симптомы: судороги по всему телу, кровь изо рта и из носа. Наконец он втолкнул ее в набитый людьми покой.

Здесь толпились медики, лакеи, служанки, ошеломленные вельможи с растерянными лицами. У двери в опочивальню замерли стражники, скрещенными алебардами загораживая проход. Ниссагль, отпустив руку Лээлин, прошмыгнул под древками алебард и скрылся за тяжеловесной створкой с блестящими позолоченными узорами.

У Лээлин мелькнула мысль – со всех ног бежать отсюда, бежать в одном полотняном платье, по морозу, стоптанными башмачками черпая снег, бежать, бежать… Перед ней возник растрепанный, очень бледный Раин.

– Пойдем, – сказал он срывающимся голосом, – пойдем туда, – и зачем-то поправил жалко свисающий соломенный локон.

Вокруг разобранной постели теснились серебряные лохани. Валялась на полу испачканная чем-то бурым простыня. И очень не хотелось смотреть на ту, что лежала в постели…

… Боль пока утихла. Остались изнеможение, дурнота. Иногда ее мучили рвотные спазмы, она изгибалась, сползая с подушек, сознание меркло, потом слабо доносились из черноты чьи-то голоса. Потом снова появлялся свет, прояснялись чувства, возникала водянистая тяжесть в руках и ногах.

Сейчас снова гасли все ощущения, она соскальзывала куда-то во мрак по спирали, голоса окружающих превратились в комариный писк, и ей стало все безразлично, даже смерть. Только глазам был мучителен этот пустой мрак. Потом впереди вдруг сделалось еще чернее. Повеяло каким-то запредельным холодом. Ее неотвратимо несло в эту клубящуюся впереди черноту…

– Содрогнувшись, она открыла глаза. Перед глазами двигались бесформенные тени, иногда резко вспыхивал свет, снова гас. Окружающих ее людей было не узнать, словно их лица сплавились, как свечи. Сердце билось неровно. Потом на короткое время наступило облегчение.

– Что ты можешь сказать? – спросил кто-то кого-то совсем рядом.

– Остался только один путь – Жизненная сила, – ответил отстраненный, но смутно знакомый голос.

– Это возможно?

– Да. Ее телом овладела сила нашей отравы, разрушающая живое. И хотя она для человека очень вынослива, удар был слишком силен. Боюсь, ей не выдержать. Только Жизненная сила может ее спасти и очистить. Иначе она умрет через несколько дней, и ничто ей не поможет.

– И ты согласна это сделать?

– Да, я согласна на известных условиях. На условиях, что ни я, ни моя семья не будут преследоваться…

– Пошла вон! – Глаза Беатрикс вспыхнули. Она увидела склонившихся над ней Раина и Лээлин. Замершего у дверей Ниссагля она не заметила. Убирайся вон! – Они вздрогнули. «Бог, почему я не вижу их лиц!!!» Кровь прилила к лицу, застучала в висках. Беатрикс кричала в их ошеломленные лица:

– Уходи вон, Лээлин, уходи! Ты никогда ничего для меня не сделаешь! Я сама выживу, сама, сама!

– Не слушай ее, она не соображает, что говорит! – теперь кричал уже обезумевший от горя Раин, толкая Лээлин ближе к ложу. – Замолчи сейчас же, сумасшедшая! Лээлин, да произнеси ты хоть Зов Покорности, черт бы тебя побрал!

– ЭНКАЛЛИ ХАЙЯ… – начала Лээлин.

– ЗАМОЛЧИ! УБИРАЙСЯ!

– Ты сдохнешь, сдохнешь, как травленая крыса!..